стр 74

обиду. Майки скинули, тут же через дорогу, в Дёгтярке, мальков наловили – праздничный обед. Подсолнуху голову свернули, по затылку ка-а-ак дали, вот и второе. В этих местах семечко сплюнь – обязательно вырастет. В этих краях в тридцатые годы процветало людоедство. У бабушки подруга была, та в очередную искусственную голодовку своего ребёнка съела.
– А что же дальше с ней случилось, бабушка?
– Ничего, – отвечает бабушка. – Отсидела, потом вернулась, робыла.
– Почему голодовки, бабуля? Здесь не может быть голода.
Пёрышко-пушок робко прильнуло к лицу бабушки, и, слетев, залегло в складках одежды, у сердца; скупо отвечает она:
– Идешь с утра в колгосп робыть, в поле, за трудодни, за палочки. В колгоспе тогда денег не платили. А под вечёр, когда домой возвращаться, подберёшь в подол с поля три свекловины – детям сварить. А по краю колгоспного поля уже стоят, ждут комсомольцы да энкавэдэшники. Бросишь с подола свёклу обратно на землю.
– А кто не бросил?
– Тех, кто не бросил в отчаянии, что дома дети с голода пухнут, тех немедля в поле крутили.
– А как же дети?
– Не знаю, – устало отвечает бабушка.
Пылкий вечерний ветерок упрямо веет по покрытой платком бабушкиной голове и по моим горящим ушам.
– Я однажды не успела свёклу незаметно выбросить – взяли. Затем втолкнули в длинную вереницу людей, ни начала ей, ни конца не видно, люди шеренгами шли, а слева и справа, через каждые пятьдесят метров – солдаты-энкавэдэшники.
– Судили, бабуля?
– Нет, не судили. Втолкнули в толпу, и всё. И я пошла вместе с остальными.
Верно, думаю – судей на всех не напасёшься. А там, по прибытии, спросят такого селянина: «За что взяли?» Тот по наивности и обязательно с обидой расскажет справедливым начальникам: «Три свекловины с поля подобрал, дитям голодным сварить!» Вот, падло, ты и попал! То, что ты детей своих жрёшь, так на то ты и абориген такой, тупой впридачу, раз не понимаешь, что просеять тебя сейчас, как песчинку, каждую в отдельности – основная задача партии. Глядишь, и копеечка какая выскочит, за ней червонец, а там, смотришь, и слиток золотой. Время не терпит – сталинской, теперича, партии некогда. Просеянный, сам ты, вонючка, ничего не стоишь, а ежели и перегниёшь с навозом, так то оно и лучше.