пятница, 5 сентября 2008 г.
стр 1
Олег Морозов
роман
ТРИ БАБОЧКИ НАД ДЖЕФФЕРСОН
«А завтра детей закуют»
Анна Ахматова
Горстке детей, расстрелянных,
среди прочих казнённых,
на берегу Москвы-реки,
ниже Белого дома, моей жене
посвящаю.
В день, когда оплёванный Лёнька выскользнул из рук у Мавзолея, из его рук выпал список спасателей страны. Они боялись народа и яростно колупали то, что называли перестройкой, показав свежему поколению переделывателей, что не несут в себе никаких гуманных флюидов. С этого самого времени, когда прорабы вновь «изобрели кооперативы», россияне принялись вновь жечь, топить, стрелять, травить, закапывать друг друга живьём.
ГЛАВА 1
– Темна украинская ночь. Черна, как уголь. Начни так, если подбираешь слова, – улыбнулся мой Знакомый.
– Давно, в детстве, – не возражаю я, – возвращались мы раз ночью из села в пригород. Фонарей нет, не видать ни зги. Что-то в руку влетело, чувствую – жук, а какой, не могу разглядеть, хотя и подношу вплотную к глазам. Боролся жук в ладони, здорово щипался, а когда я под первым фонарём разжал ладонь, то ужаснулся тому, что увидел, какое чудище я сохранял в руке долгое время. Сам продолговатый, поджарый, а клешни на передних лапках размером больше самого жука, страшные кусачки, ребристые. Полетел жук вслед за моментально отброшенной ладонью, а сам я, отрешённый, всё удивлялся: столько времени нёс в руке страх божий, и не видел и не боялся.
Мы сидим за старым добротным столом. Он смотрит, на меня, мой Знакомый, поверх меня, и говорит:
– Были мы детьми полка. Много нас ошивалось в передовых частях наступающей армии. Воевали наравне с солдатами и кормились из ихнего котла. Но всё равно старались впереди поспеть, всё любопытно было, каждый день приносил что-то новое. Когда подходили к Освенциму, то немцев перед нами не было, и ворота в Освенцим, железные ворота, никто не охранял. Мы, мальчишки, перелезли и открыли ворота.
– Испугались?
стр 2
Нет. Костьми друг друга пугали, головами в футбол гоняли, снег-пепел вился, а страха не было. Неоткуда было ему взяться. Мы каждый день со смертью в игрушки играли. Это потом, когда человечество взвесило войну, когда вся пресса стала писать про гуманные человеческие ценности, когда день за днём объяснять начали, тогда и мир ужаснулся. Человек – он слепой без гуманизма. Вне общечеловеческого, разжёванного гуманизма, человек – и ребёнок, не знающий что в руке сохраняет, и зажатое в кулак насекомое.
Столик, за которым мы так удобно устроились, аккуратно вписывается в компанию других таких же столиков, а все вместе они – в уютный продолговатый зальчик на первом этаже гостиницы. Зальчик, в котором возле окна стоит наш деревянный столик, совмещает в себе также гостиничное лобби, кафе, танцевальный зал, сувенирный магазин и клаб в одном лице. В жёлтую поверхность кафешного стола влакированы интересные вырезки из старинных газет и реклам.
– После войны, – продолжал мой Знакомый, – я подался одним из секретарей комсомола к Брежневу, в Молдавию. Молдаване не хотели сливать своё вино в вонючие колхозные закрома, и, как следствие, первые послевоенные выборы игнорировали. Не ведали того ещё, что с недавних пор стали народом подрасстрельным, и этим ставили Ильича к стенке. Вечер, лампочка, а на избирательном участке – никого, и за целый день – никого, никого, кто б пришёл голосовать. Мы сидим рядком, так, словно готовые уже идти в казематы, первым Лёня. Но тут его неожиданно вызывают за дверь. Проходит некоторое удручённое время, и он возвращается обратно. Осмотрел нас внимательно. Мы посмотрели на него. Выжидательно помялся, попереглядывался, присел. Он среди нас самый старший был и по чину, и по возрасту. Пропустил копну чёрных волнистых волос сквозь ладони, поразмыслил… время опечатывать ящики. И не то, чтобы он хотел сказать, да не сказал, но сказал, да будто никто не расслышал:
– А не свалить ли нам все бюллетени в урну?
Мы оцепенели, смотрим.
– Сыпьте, – говорит, – все до единого листа в ящики.
– Не испугались?
– Все перепугались, никто не спросил. Это был абсолютно не возможный в иное время, при иных обстоятельствах шаг у Сталина. Но там, в далёкой Молдавии, он, Леонид, перешагнул Сталина, и сделал это не по глупости иль с отчаянья. Как винтик, он хорошо знал потенциал сталинской машины, но как сын, одарённый матерью природой, тяжело переживал трагедию богатейшей днепропетровщины и иезуитскую казнь своего народа. Тот, кто заглядывал в эту бездну, теряет иллюзии.
Через некоторое время я спросил:
– А с кем он разговаривал?
– Точнее не скажу, но с Судьбой.
Столик, за которым мы так удобно устроились, аккуратно вписывается в компанию других таких же столиков, а все вместе они – в уютный продолговатый зальчик на первом этаже гостиницы. Зальчик, в котором возле окна стоит наш деревянный столик, совмещает в себе также гостиничное лобби, кафе, танцевальный зал, сувенирный магазин и клаб в одном лице. В жёлтую поверхность кафешного стола влакированы интересные вырезки из старинных газет и реклам.
– После войны, – продолжал мой Знакомый, – я подался одним из секретарей комсомола к Брежневу, в Молдавию. Молдаване не хотели сливать своё вино в вонючие колхозные закрома, и, как следствие, первые послевоенные выборы игнорировали. Не ведали того ещё, что с недавних пор стали народом подрасстрельным, и этим ставили Ильича к стенке. Вечер, лампочка, а на избирательном участке – никого, и за целый день – никого, никого, кто б пришёл голосовать. Мы сидим рядком, так, словно готовые уже идти в казематы, первым Лёня. Но тут его неожиданно вызывают за дверь. Проходит некоторое удручённое время, и он возвращается обратно. Осмотрел нас внимательно. Мы посмотрели на него. Выжидательно помялся, попереглядывался, присел. Он среди нас самый старший был и по чину, и по возрасту. Пропустил копну чёрных волнистых волос сквозь ладони, поразмыслил… время опечатывать ящики. И не то, чтобы он хотел сказать, да не сказал, но сказал, да будто никто не расслышал:
– А не свалить ли нам все бюллетени в урну?
Мы оцепенели, смотрим.
– Сыпьте, – говорит, – все до единого листа в ящики.
– Не испугались?
– Все перепугались, никто не спросил. Это был абсолютно не возможный в иное время, при иных обстоятельствах шаг у Сталина. Но там, в далёкой Молдавии, он, Леонид, перешагнул Сталина, и сделал это не по глупости иль с отчаянья. Как винтик, он хорошо знал потенциал сталинской машины, но как сын, одарённый матерью природой, тяжело переживал трагедию богатейшей днепропетровщины и иезуитскую казнь своего народа. Тот, кто заглядывал в эту бездну, теряет иллюзии.
Через некоторое время я спросил:
– А с кем он разговаривал?
– Точнее не скажу, но с Судьбой.
стр 3
– И что он ей обещал?
– Вопрос не в том, чего он мог обещать, – понимающе кивнул мой Знакомый, – а в том, чьи обещания он мог принять к исполнению. Как говорил вождь от лица всех народов: «дело не в том, кого ты спас, или себя, но в том, чего ты спасал».
– Он ведь развалил экономику.
– Своё поколение детей войны, – отвечал мой Знакомый, – Европа баловала, как могла. Она даровала им возможность оставаться детьми до самой старости. Это компенсация за безвозвратный ущерб. Брежнев тоже баловал своих, как мог. Он не был выкристаллизованным конунгом, идейно преданным Одину. Он был, скорее, конунгом по обстоятельствам, и в густоте своих бровей хранил противление Соглашению, как тайную суть обратной стороны навешенных на него медалей.
– И всех орденов, – слукавил я.
– Он, например, – продолжал мой Знакомый, – позволил народу воровать и брать взятки, чем в значительной степени облегчил существование оного. Что же касается орденов, то здесь человек оперирует душой гораздо тоньше, чем всеми сосудами мозга. Это как сродни стремлению к какому-нибудь званию или отличию в стране, где гражданин требует себе медальку, как некую охранную печатьку с выдавленной оговоркой: «Я не добываю!». А он ведал из первых рук.
Следующая наша встреча, – продолжал мой Знакомый, – состоялась в Москве, на банкете целинников. Длинные столы ломились от угощений. Шеренгами строились шампанское, водка. Он стоял с одного края стола, я – с другого. В тот вечер он сиял, шутил много, чувствовалось вдохновение. Любопытная штука – древнее земледелие в казахской степи... Мой Знакомый замолчал.
Игривый ветерок поиграл по влажным буграм спящих холмов пригревшимся со вчера обрывком писклявой ковбойской мелодии. Горы отворили узорчатые крылья навстречу поднимающемуся солнцу. Первый несмелый ореол юного дня смежил круглые глазища ночи и, краснея, вырвал из тьмы, затаившейся за блеском сияющих фар, выпуклые бицепсы спортивного трака. Без усилия разрывая на клочья холодное молоко широкими протекторами, машина стремительно засчитывает в свой актив очередные взлёты и падения.
Мари бросила в зеркало взгляд. На заднем сиденье, занырнув меж подушек, Като бродит по сладким дворцам Сна. Часа полтора тому, как сползла напряжённая маска с лица Антена, забывшегося на пассажирском сиденье. Невольно она представила себя сладко спящей. Как давно её, едва смежающую глаза, неведомая сила выталкивает из владений Морфия, словно пробку из зелёного стекла.
– Вопрос не в том, чего он мог обещать, – понимающе кивнул мой Знакомый, – а в том, чьи обещания он мог принять к исполнению. Как говорил вождь от лица всех народов: «дело не в том, кого ты спас, или себя, но в том, чего ты спасал».
– Он ведь развалил экономику.
– Своё поколение детей войны, – отвечал мой Знакомый, – Европа баловала, как могла. Она даровала им возможность оставаться детьми до самой старости. Это компенсация за безвозвратный ущерб. Брежнев тоже баловал своих, как мог. Он не был выкристаллизованным конунгом, идейно преданным Одину. Он был, скорее, конунгом по обстоятельствам, и в густоте своих бровей хранил противление Соглашению, как тайную суть обратной стороны навешенных на него медалей.
– И всех орденов, – слукавил я.
– Он, например, – продолжал мой Знакомый, – позволил народу воровать и брать взятки, чем в значительной степени облегчил существование оного. Что же касается орденов, то здесь человек оперирует душой гораздо тоньше, чем всеми сосудами мозга. Это как сродни стремлению к какому-нибудь званию или отличию в стране, где гражданин требует себе медальку, как некую охранную печатьку с выдавленной оговоркой: «Я не добываю!». А он ведал из первых рук.
Следующая наша встреча, – продолжал мой Знакомый, – состоялась в Москве, на банкете целинников. Длинные столы ломились от угощений. Шеренгами строились шампанское, водка. Он стоял с одного края стола, я – с другого. В тот вечер он сиял, шутил много, чувствовалось вдохновение. Любопытная штука – древнее земледелие в казахской степи... Мой Знакомый замолчал.
Игривый ветерок поиграл по влажным буграм спящих холмов пригревшимся со вчера обрывком писклявой ковбойской мелодии. Горы отворили узорчатые крылья навстречу поднимающемуся солнцу. Первый несмелый ореол юного дня смежил круглые глазища ночи и, краснея, вырвал из тьмы, затаившейся за блеском сияющих фар, выпуклые бицепсы спортивного трака. Без усилия разрывая на клочья холодное молоко широкими протекторами, машина стремительно засчитывает в свой актив очередные взлёты и падения.
Мари бросила в зеркало взгляд. На заднем сиденье, занырнув меж подушек, Като бродит по сладким дворцам Сна. Часа полтора тому, как сползла напряжённая маска с лица Антена, забывшегося на пассажирском сиденье. Невольно она представила себя сладко спящей. Как давно её, едва смежающую глаза, неведомая сила выталкивает из владений Морфия, словно пробку из зелёного стекла.
стр 4
Правильный носик чуть поморщился под прядью прямых волос, упавших на лицо в момент, когда она посмотрела направо.
– Мари сердито фыркнула губами. Невольные нарушители стыдливо нырнули в строй. Антен спал.
– Зато, когда проснётся, прочитает новое стихотворение, – подумала Мари. – Пора менять лак, бижутерию и туфли. Выбросить старьё, хлам и упорядочить бардак. Расставить всё на свои места. А как быть с памятью? Она жмёт, как старая обувь. Она налегает, словно очередь за выдратой картошкой в предолбанных «Овощах». Чего вы давите разъегоренными, нервными кулаками? Почему на такое удобное, кругленькое – «забыть» есть огромное рвотное «никогда»? Не наступайте!
– Мы, годы – птицы быстрые, – услышала в ответ Мари, – толпимся за спиной, по той или иной причине обращаясь то крыльями, то... сама знаешь. Мы служим всякому, и, исходя из самооценок, возносим или воздаём. Мы вторим тому, в чем упрекает совесть. Падчерица судьбы не любит ярких балов. Она запускает пытливые пальчики в мешочек души и не даёт тем покоя ни во сне, ни наяву, игнорируя, почему жизнь была несправедлива к тому или иному человеку.
Тени за полированным стеклом разлетелись быстрее света. Разогнав незваных гостей, Мари попыталась разглядеть себя в зеркале и подумала:
– Периодически и часто с удивлением я смотрю на всё происходящее вокруг меня и гадаю: а за что мне это всё? Если это – жизнь во всей красе, то она совсем не для красивой (какой её все и всегда называют) женщины, эта жизнь. Если это враньё – тем более. И если она смеётся надо мною, то мне нужно что-то, из чего я могла бы ей ответить.
– Я произнесла это вслух? – испугалась Мари, услышав, как за спиною зашевелилось драгоценное хозяйство. Она заструнилась на секунду. Като, поменяв бок, засопела. Антен оплыл в кресле в жёстком забытьи. Он спал. Мари почувствовала желание толкнуть мужа в бок и открыть затворные воротца, с трудом удерживающие словесные потоки.
– Сначала я скажу ему: жизнь соткана не только из положительных тонов, мой дорогой, в ней куча отрицательных. Пришло время узнать об этом. О чём?? Как подруга пригласила потусоваться. Нет, как она пригласила в ночной бар, сказав, имея в виду себя, конечно, что женщина обязана развиваться. Впрочем, это уж после она сказала «развиваться», сначала – отвлечься, потом – развиваться. Отвлечься, понятно, от семьи. Развиваться, но не в образовательную сторону, а как шахматист: проигрывал-проигрывал, а потом взял и перепрыгнул (в чужую постель).Подружка сказала, что у каждой женщины должны быть минуты отвлечений. То бишь – найти новую партию и мягко раз-ви-ва-ться в баре. Увлечься и разрешить прокрасться в свой мир. Встретить в душе постороннее око и пропустить в себя,
– Мари сердито фыркнула губами. Невольные нарушители стыдливо нырнули в строй. Антен спал.
– Зато, когда проснётся, прочитает новое стихотворение, – подумала Мари. – Пора менять лак, бижутерию и туфли. Выбросить старьё, хлам и упорядочить бардак. Расставить всё на свои места. А как быть с памятью? Она жмёт, как старая обувь. Она налегает, словно очередь за выдратой картошкой в предолбанных «Овощах». Чего вы давите разъегоренными, нервными кулаками? Почему на такое удобное, кругленькое – «забыть» есть огромное рвотное «никогда»? Не наступайте!
– Мы, годы – птицы быстрые, – услышала в ответ Мари, – толпимся за спиной, по той или иной причине обращаясь то крыльями, то... сама знаешь. Мы служим всякому, и, исходя из самооценок, возносим или воздаём. Мы вторим тому, в чем упрекает совесть. Падчерица судьбы не любит ярких балов. Она запускает пытливые пальчики в мешочек души и не даёт тем покоя ни во сне, ни наяву, игнорируя, почему жизнь была несправедлива к тому или иному человеку.
Тени за полированным стеклом разлетелись быстрее света. Разогнав незваных гостей, Мари попыталась разглядеть себя в зеркале и подумала:
– Периодически и часто с удивлением я смотрю на всё происходящее вокруг меня и гадаю: а за что мне это всё? Если это – жизнь во всей красе, то она совсем не для красивой (какой её все и всегда называют) женщины, эта жизнь. Если это враньё – тем более. И если она смеётся надо мною, то мне нужно что-то, из чего я могла бы ей ответить.
– Я произнесла это вслух? – испугалась Мари, услышав, как за спиною зашевелилось драгоценное хозяйство. Она заструнилась на секунду. Като, поменяв бок, засопела. Антен оплыл в кресле в жёстком забытьи. Он спал. Мари почувствовала желание толкнуть мужа в бок и открыть затворные воротца, с трудом удерживающие словесные потоки.
– Сначала я скажу ему: жизнь соткана не только из положительных тонов, мой дорогой, в ней куча отрицательных. Пришло время узнать об этом. О чём?? Как подруга пригласила потусоваться. Нет, как она пригласила в ночной бар, сказав, имея в виду себя, конечно, что женщина обязана развиваться. Впрочем, это уж после она сказала «развиваться», сначала – отвлечься, потом – развиваться. Отвлечься, понятно, от семьи. Развиваться, но не в образовательную сторону, а как шахматист: проигрывал-проигрывал, а потом взял и перепрыгнул (в чужую постель).Подружка сказала, что у каждой женщины должны быть минуты отвлечений. То бишь – найти новую партию и мягко раз-ви-ва-ться в баре. Увлечься и разрешить прокрасться в свой мир. Встретить в душе постороннее око и пропустить в себя,
стр 5
попустить тому и помочь ухватить себя за горло. И отдать всё, забыв вся. Пойти ей (подруге) навстречу, слепая! Дать возможность посмотреть на себя со стороны и позволить думать: «Пришло твоё время, пришло». Имей в виду, милочка: моя совесть стоит на страже моей жизни!...но я пошла ей на встречу, дорогой, пошла! В смысле – почитать интересную партию, понажимать кнопочки интуиции, пока растянут её (инструмент) аккордеон. Вот так я ему и скажу.
Мари неуверенно коснулась подушечкой указательного пальца родинки. Лицо дрогнуло и зарделось в острой полоске приоткрывающегося издали света (тонкая кожа весьма чувствительна к информативным уликам, столь недостающим памяти, прилаживающей факты из неограниченно подвластного умного пространства).
В ночном баре играла музыка. Люди танцевали. Наше присутствие было очень успешным. Бешеное количество брошенных безнадежных взглядов. Бешеное количество надёжно сброшенных калорий. Поначалу он показался мне очень солидным мужчиной, из тех, при достоинствах, что занимают хорошее положение в обществе, умеют талантливо готовить, любят детей и имеют ещё много, много плюсов. Мой принц. Он приехал за мной, в поисках надёжной женщины для семьи и брака. Он надеялся, что уже сброшены узы, что я свободна, и меня ничто не удерживает, не сковывают никакие оковы. Но...
В посольство к шести – стоять в длиннющей очереди. Цель этой очереди – внести пэймент в пятьдесят долларов и получить время собеседования. Возле метро позёмка делит снежную пыль на квадраты и перебрасывает их с руки на руку. На психику давит всё, что связано с пургой в тёмное время суток. Душа просто ёжится от этих уколистых приставаний и понурых, так привычных всегда и везде, стояний в очередях. Впрочем, всё пройдёт благополучно. И к десяти тридцати, в другой день – снова стоять в небольшой, но довольно весёлой компании на аппойнтмент на собеседование к одиннадцати. Очередь бодрится, и, как цезарей, встречает радостно выходящих, радостно улыбающихся, или затихает, делая выводы. Из посольства выходит женщина, на лице её – шок. Она уже была в Штатах, но вернулась обратно на периферию, куда-то в глубинку, навестить родственников. Я тогда ещё не могла разделять её состояния, не могла осознавать всю пропасть, поделившую жизнь этой женщины на два времени: до и после Америки.
– Ничего, – подбодрила я её, – в следующий раз вы обязательно получите визу.
Женщина неодобрительно мотнула головой и, не ответив ни слова, побрела по кольцу в направлении метро. Как через много лет выразилась одна моя знакомая, два года рвавшаяся из естественного дендрария – Калифорнии: «Зашла в Запорожье в обоссанный подъезд – и закричала нечеловеческим голосом». Мне бы тоже впору было кричать за себя, но незнакомая ситуация пока не пробудила во мне чувства опасности. И даже тогда, когда меня и следующих пять человек запустили в зал с окошками и многочисленными
Мари неуверенно коснулась подушечкой указательного пальца родинки. Лицо дрогнуло и зарделось в острой полоске приоткрывающегося издали света (тонкая кожа весьма чувствительна к информативным уликам, столь недостающим памяти, прилаживающей факты из неограниченно подвластного умного пространства).
В ночном баре играла музыка. Люди танцевали. Наше присутствие было очень успешным. Бешеное количество брошенных безнадежных взглядов. Бешеное количество надёжно сброшенных калорий. Поначалу он показался мне очень солидным мужчиной, из тех, при достоинствах, что занимают хорошее положение в обществе, умеют талантливо готовить, любят детей и имеют ещё много, много плюсов. Мой принц. Он приехал за мной, в поисках надёжной женщины для семьи и брака. Он надеялся, что уже сброшены узы, что я свободна, и меня ничто не удерживает, не сковывают никакие оковы. Но...
В посольство к шести – стоять в длиннющей очереди. Цель этой очереди – внести пэймент в пятьдесят долларов и получить время собеседования. Возле метро позёмка делит снежную пыль на квадраты и перебрасывает их с руки на руку. На психику давит всё, что связано с пургой в тёмное время суток. Душа просто ёжится от этих уколистых приставаний и понурых, так привычных всегда и везде, стояний в очередях. Впрочем, всё пройдёт благополучно. И к десяти тридцати, в другой день – снова стоять в небольшой, но довольно весёлой компании на аппойнтмент на собеседование к одиннадцати. Очередь бодрится, и, как цезарей, встречает радостно выходящих, радостно улыбающихся, или затихает, делая выводы. Из посольства выходит женщина, на лице её – шок. Она уже была в Штатах, но вернулась обратно на периферию, куда-то в глубинку, навестить родственников. Я тогда ещё не могла разделять её состояния, не могла осознавать всю пропасть, поделившую жизнь этой женщины на два времени: до и после Америки.
– Ничего, – подбодрила я её, – в следующий раз вы обязательно получите визу.
Женщина неодобрительно мотнула головой и, не ответив ни слова, побрела по кольцу в направлении метро. Как через много лет выразилась одна моя знакомая, два года рвавшаяся из естественного дендрария – Калифорнии: «Зашла в Запорожье в обоссанный подъезд – и закричала нечеловеческим голосом». Мне бы тоже впору было кричать за себя, но незнакомая ситуация пока не пробудила во мне чувства опасности. И даже тогда, когда меня и следующих пять человек запустили в зал с окошками и многочисленными
стр 6
сиденьями, я чувствовала себя на подъёме. Огляделась по сторонам: достаточно богатая и уверенная в себе публика, расфуфыренные тётки. Услышала в микрофон своё имя. В соседнем окне бьётся пунцовая дама, упрямо задвигая вперёд бумажки. В окошке держит оборону иммиграционный офицер-женщина. В моём окне мои документы обрабатывает мулат приятной наружности. И я сказала ему: «Merry Christmas!» Он был очень, очень приятно удивлён, и наверняка в этот момент на минутку ему захотелось обратно в Америку. Для них это так же естественно, как выпить стакан воды – поприветствовать, простится, улыбнуться, поздравить с праздником. Он попросил у меня паспорт, и я протянула. Он отошёл к противоположной стенке, покопался в документах, поступивших к нему со вчерашнего дня, вернулся и спросил: «На какой срок Вам бы хотелось получить визу?» Я сказала: «На какой срок вы можете дать? Мой муж получил визу в экспресс-окне, и нам бы очень хотелось показать ребёнку Диснейленд».
Оставляя в рыхлой каше сплюснутые слюдяные следы, покидаем посольство. По пути к метро «Краснопресненская» зашли в тёплую кооперативную кафешку под сталинской высоткой. Муж заказал водки.
– Повтори, повтори ещё раз то, что ты сказала, – не может угомониться он.
Повторяю...
В узкой и длинной кафешке мы сидим и смотрим, как разбиваются о морозное стекло снежинки. Я чувствую, буквально физически ощущаю, как скукоживается время. Как побитая в очередной раз экзекуционным благодеянием жизнь, мечется по стеклу, и убирается куда-то в темноту, в слепоту, и оттуда выплывают два вынужденных аборта – двойня.
В прозрачном штофике кольцами разбегаются круглые глаза холодной водки.
– Повтори, повтори, как ты сказала? – настаивает Антен.
– Повторяю: «Мери Крисмас».
Меня всё ещё тяготят воспоминания. Тревожный шепоток соседей по бизнесу: «Под Москву нагнали танки». Чья-то рожа чьего-то родственника, беспрестанно требующая какие-то деньги. Захлёбывающееся тявканье по телевизору. Нервные харканья должников. Метания от станции к станции по бумажным переходам метро. Чужие, ставшие верой и надеждой, крепкие сальные деньги, перечёркивающие жизни, жизни... Странный вопрос: «Сколько ещё осталось?»
– Да, – отзываюсь я, – как ты учил:«Диснейленд»... на болезные взгляды родителей, бывших друзей? Сколько?
Много их, пострадавших, как мы, в ОДИН день. А у нас ещё есть и погибшие: умершие от инсульта.
– Ты, правда, переживал за меня? Спасибо.
Оставляя в рыхлой каше сплюснутые слюдяные следы, покидаем посольство. По пути к метро «Краснопресненская» зашли в тёплую кооперативную кафешку под сталинской высоткой. Муж заказал водки.
– Повтори, повтори ещё раз то, что ты сказала, – не может угомониться он.
Повторяю...
В узкой и длинной кафешке мы сидим и смотрим, как разбиваются о морозное стекло снежинки. Я чувствую, буквально физически ощущаю, как скукоживается время. Как побитая в очередной раз экзекуционным благодеянием жизнь, мечется по стеклу, и убирается куда-то в темноту, в слепоту, и оттуда выплывают два вынужденных аборта – двойня.
В прозрачном штофике кольцами разбегаются круглые глаза холодной водки.
– Повтори, повтори, как ты сказала? – настаивает Антен.
– Повторяю: «Мери Крисмас».
Меня всё ещё тяготят воспоминания. Тревожный шепоток соседей по бизнесу: «Под Москву нагнали танки». Чья-то рожа чьего-то родственника, беспрестанно требующая какие-то деньги. Захлёбывающееся тявканье по телевизору. Нервные харканья должников. Метания от станции к станции по бумажным переходам метро. Чужие, ставшие верой и надеждой, крепкие сальные деньги, перечёркивающие жизни, жизни... Странный вопрос: «Сколько ещё осталось?»
– Да, – отзываюсь я, – как ты учил:«Диснейленд»... на болезные взгляды родителей, бывших друзей? Сколько?
Много их, пострадавших, как мы, в ОДИН день. А у нас ещё есть и погибшие: умершие от инсульта.
– Ты, правда, переживал за меня? Спасибо.
стр 7
За это испарившееся время уплачена кругленькая сумма.
Залпом выпиваю водку: «Аминь». В кафешке становится душно. Хватит, мой дорогой, пошли. За другое время тоже уплачено – уже куплены билеты.
На самолёт нас провожают двое, за «короткое время», уже можно сказать, совсем бывших друзей – почти посторонние люди. Так или иначе, нас связывают денежные расчёты. (Других не может быть рядом.) Последнее растеряшество, нервная толкучка в поданных автобусах. Но что вы, что вы – совсем не так это произойдёт после посадки самолёта в Лос-Анжелесе: под восторженные аплодисменты экипажу утончённые леди, соблюдая дистанцию, манерной рысью покинут борт воздушного лайнера. Здесь очень неплохо кормили.
Голубая-голубая линза иллюминатора. Синие глаза дочери подвешены над острым носиком, который она опустила в лунку толстого стекла. Крайне быстро, буквально в течение часа, достигаем северной оконечности материка. Сверху хорошо просматриваются осколки ледового океана. Распахнуть бы дверцу да вылететь свободной птицей, чтоб искры задрожали на напряжённых крыльях. Взлететь над «картиной-репина-приплыли» и аккуратно, острым ногтём проведённой дугою, исчезнуть за горизонтом, на фоне закипающих зимних облаков. И в ожидающие глаза стюардессы сказать: «Не жили, совсем не жили. Ах, извините! Как всем, всё как всем, пожалуйста, принесите». Еда из пластиковой посуды над сморщенной Гренландией. Гуси-лебеди несутся стрелой над глыбищами льда и над путающейся в них гребенкой худых облаков. Несутся от полюса холода и лжи. Сама судьба, кажется, следит, чтоб из года в год и того, и другого там не оставалось бы меньше. Что вы говорите? А другие не пробовали! Может, только сейчас обретают крылья.
Тёплые оттенки вечереющего неба над химической лабораторией – это внизу кипит всё: и Канада, и Америка. За иллюминатором, куда-то в ином направлении, быстро устремляется в прозрачное небо другая маленькая птичка. А под нами буквально по облакам перебирает лапками толстенький уточка-аэроплан. Будто мослы из кипящей кастрюли, таинственно и красиво, торчат вершины гор из облаков. Нереально.
Выходим из самолёта последними. Проходим длинными стальными коридорами в огромную залу. Бо-же мой! Здесь всё та же очередь – длиннющая очередь в Америку.
Это не очень приятная ситуация, когда иммиграционный офицер о чём-то расспрашивает мужа у таможенного столика, а муж не может ответить. Впрочем, офицер мог бы получить больше ответов от самого таможенного столика; ни я, ни Антен не говорим по-английски.
– Диснейленд,– канючит он все на вопросы.
Пасть таможенного крокодила растягивается в издевательской улыбке.
Залпом выпиваю водку: «Аминь». В кафешке становится душно. Хватит, мой дорогой, пошли. За другое время тоже уплачено – уже куплены билеты.
На самолёт нас провожают двое, за «короткое время», уже можно сказать, совсем бывших друзей – почти посторонние люди. Так или иначе, нас связывают денежные расчёты. (Других не может быть рядом.) Последнее растеряшество, нервная толкучка в поданных автобусах. Но что вы, что вы – совсем не так это произойдёт после посадки самолёта в Лос-Анжелесе: под восторженные аплодисменты экипажу утончённые леди, соблюдая дистанцию, манерной рысью покинут борт воздушного лайнера. Здесь очень неплохо кормили.
Голубая-голубая линза иллюминатора. Синие глаза дочери подвешены над острым носиком, который она опустила в лунку толстого стекла. Крайне быстро, буквально в течение часа, достигаем северной оконечности материка. Сверху хорошо просматриваются осколки ледового океана. Распахнуть бы дверцу да вылететь свободной птицей, чтоб искры задрожали на напряжённых крыльях. Взлететь над «картиной-репина-приплыли» и аккуратно, острым ногтём проведённой дугою, исчезнуть за горизонтом, на фоне закипающих зимних облаков. И в ожидающие глаза стюардессы сказать: «Не жили, совсем не жили. Ах, извините! Как всем, всё как всем, пожалуйста, принесите». Еда из пластиковой посуды над сморщенной Гренландией. Гуси-лебеди несутся стрелой над глыбищами льда и над путающейся в них гребенкой худых облаков. Несутся от полюса холода и лжи. Сама судьба, кажется, следит, чтоб из года в год и того, и другого там не оставалось бы меньше. Что вы говорите? А другие не пробовали! Может, только сейчас обретают крылья.
Тёплые оттенки вечереющего неба над химической лабораторией – это внизу кипит всё: и Канада, и Америка. За иллюминатором, куда-то в ином направлении, быстро устремляется в прозрачное небо другая маленькая птичка. А под нами буквально по облакам перебирает лапками толстенький уточка-аэроплан. Будто мослы из кипящей кастрюли, таинственно и красиво, торчат вершины гор из облаков. Нереально.
Выходим из самолёта последними. Проходим длинными стальными коридорами в огромную залу. Бо-же мой! Здесь всё та же очередь – длиннющая очередь в Америку.
Это не очень приятная ситуация, когда иммиграционный офицер о чём-то расспрашивает мужа у таможенного столика, а муж не может ответить. Впрочем, офицер мог бы получить больше ответов от самого таможенного столика; ни я, ни Антен не говорим по-английски.
– Диснейленд,– канючит он все на вопросы.
Пасть таможенного крокодила растягивается в издевательской улыбке.
стр 8
– Значит,– повторяет офицер, а мы чувствуем, что именно это он и говорит, – я спрашиваю это, это и это, а вы отвечаете: «Диснейленд».
Дурацкий плащ реглан-макинтош, кепка грузинского образа и полное незнание английского делают своё дело: он отодвигает в сторону наши документы. Нам обязательно и в самой вежливой форме помогут всё заполнить, нас не заподозрили в уме, нас пропустили.
Американцы из генерации будущего, с ними нам так и не удалось за много лет ни сблизиться, ни сдружиться. Они так же отличаются от американцев, способных снять отпечатки пальцев с шестилетнего ребёнка, как картинка Де Грэзия, купленная мужем в «Трифти» за три доллара, (как говорится, если в спросе Де Грэзия – вот вам суперкопии по капэл долларс э пис на Интернете), от подлинника: рядом с собой они никогда не дадут вам почувствовать себя дискомфортно.
В гостиницу на голливудский Сансет нас везёт русскоязычный таксист. Он говорит, что скоро получит новую специальность кондиционерщика.
– Нет, ты не понимаешь, – настаивает он, – мне в такси осталось работать всего каких-нибудь две недели, затем я сяду на двенадцать долларов в час. А вы к кому сюда приехали? Ни к кому?! – он протягивает мне свою визитную карточку, – возьми, дорогая, тебе пригодится. >
Пока мы затаскиваем чемоданы внутрь гостиницы и оформляемся, нас беззастенчиво рассмотрела группа из пяти развалившихся в гостиничном лобби американцев. Один из них что-то пошутил по поводу пресловутого мужнина макинтоша, и все они заржали непередаваемыми американскими мордами.
И, наконец, после московских январских морозов, после нескончаемых нервотрёпок перелёта, недопониманий и недоразумений, всё моё тело погрузилось в тёплый, в лад с люминесцентной подсветкой, бассейн.
После бассейна, расположенного в центре гостиницы – освежить лак и держать семейный совет. Муж говорит, что завтра мы ждём встречи с Элиттой. С ней мы заранее договорились по телефону: единственная душа, которая нас знает в Лос-Анжелесе – по телефонной переписке. Она поможет осуществить наши планы на будущее: найти хоть какую-нибудь работу и хоть какое-нибудь жильё. Боже мой, как нам нужна сейчас её помощь. Теперь, когда вся наша жизнь оценивается в тысячу двести долларов, а гостиница съедает четыре доллара каждый час. Я замираю наполненной ароматами экзотических цветов январской ночью на балконе не самого дорогого отеля в Эл-Эй. В тревожном ожидании не новой, но отличной от той, в которой я была до этого времени, – марсианской жизни.
Дурацкий плащ реглан-макинтош, кепка грузинского образа и полное незнание английского делают своё дело: он отодвигает в сторону наши документы. Нам обязательно и в самой вежливой форме помогут всё заполнить, нас не заподозрили в уме, нас пропустили.
Американцы из генерации будущего, с ними нам так и не удалось за много лет ни сблизиться, ни сдружиться. Они так же отличаются от американцев, способных снять отпечатки пальцев с шестилетнего ребёнка, как картинка Де Грэзия, купленная мужем в «Трифти» за три доллара, (как говорится, если в спросе Де Грэзия – вот вам суперкопии по капэл долларс э пис на Интернете), от подлинника: рядом с собой они никогда не дадут вам почувствовать себя дискомфортно.
В гостиницу на голливудский Сансет нас везёт русскоязычный таксист. Он говорит, что скоро получит новую специальность кондиционерщика.
– Нет, ты не понимаешь, – настаивает он, – мне в такси осталось работать всего каких-нибудь две недели, затем я сяду на двенадцать долларов в час. А вы к кому сюда приехали? Ни к кому?! – он протягивает мне свою визитную карточку, – возьми, дорогая, тебе пригодится. >
Пока мы затаскиваем чемоданы внутрь гостиницы и оформляемся, нас беззастенчиво рассмотрела группа из пяти развалившихся в гостиничном лобби американцев. Один из них что-то пошутил по поводу пресловутого мужнина макинтоша, и все они заржали непередаваемыми американскими мордами.
И, наконец, после московских январских морозов, после нескончаемых нервотрёпок перелёта, недопониманий и недоразумений, всё моё тело погрузилось в тёплый, в лад с люминесцентной подсветкой, бассейн.
После бассейна, расположенного в центре гостиницы – освежить лак и держать семейный совет. Муж говорит, что завтра мы ждём встречи с Элиттой. С ней мы заранее договорились по телефону: единственная душа, которая нас знает в Лос-Анжелесе – по телефонной переписке. Она поможет осуществить наши планы на будущее: найти хоть какую-нибудь работу и хоть какое-нибудь жильё. Боже мой, как нам нужна сейчас её помощь. Теперь, когда вся наша жизнь оценивается в тысячу двести долларов, а гостиница съедает четыре доллара каждый час. Я замираю наполненной ароматами экзотических цветов январской ночью на балконе не самого дорогого отеля в Эл-Эй. В тревожном ожидании не новой, но отличной от той, в которой я была до этого времени, – марсианской жизни.
стр 9
Глава 2.
Пятый фривей вырывается из живописнейших тисков перевала и раскручивается катушкой белых ниток до точки у горизонта. Позади остаются пушистые, раздобревшие растительностью, округлые скальные формы, местами пошкрябанные твёрдыми намерениями творцов дороги сроднить вертикальное с горизонтальным. Понизу сизоватых горных склонов ветер поигрывает мягкими травами, облепившими за сезон дождей выпуклые громадные камни. Меж волнующихся трав, тут-там, от холма к холму, словно играют в пятнашки вкраплённые тончайшей кисточкой живописца кучки ярких, жёлтых цветов. Легкий трак бесшумно вырывает у дорожного покрытия очередной подъём, встречает лобовым стеклом затрещину ветра и бесстрашно бросается вниз.
Мы, вкупе с другими участниками сегодняшнего побега из Эл-Эй на север, бок о бок стремительно скатываемся в долину. На огромной скорости неправдоподобно, киношно-быстро вырисовываются и поглощают друга друга теснящие фривей то влево, то вправо зелёные скалы. В правом ряду аккуратным гуськом спускаются тяжёлые траки. Слева, снизу вверх ползут высокие насыпи из песка и гравия для экстренного торможения этих бурлаков. Слетев порядочно вниз, вся компания мощных машин гасит скорость. На миг впереди обнажается затихшая под белым солнцем плоская долина. Будто скользя на парашюте, будто поднимая небо, приближаем землю. Внизу, на ладонь от рвущегося обратно и вверх перевала, удобно расположился целый комплекс услуг, состоящий из нескольких заправок, магазинов, гостиниц и ресторанов; там можно будет включить круиз-контроль и расслабиться.
Не очень-то много лет тому назад всё это могло показаться сумасшедшей гонкой, но сейчас приходится сдавливать в себе желание гнать со скоростью более ста тридцати километров.
Слева-справа вдоль дороги, зелёным ковром покрыли землю частные сельскохозяйственные плантации – неизменные спутники фривея. Старые и гнилые колышки, поперечины и колочки, поддерживавшие когда-то растения, аккуратно вытеснены на края. Здесь же сложена разная другая никчёмщина и перекати-поле. Дальше от краёв, вглубь, на сколько хватает глаз, молодая поросль заботливо подвязана к свежим палочкам. Линии саженцев, стрелками разбегающиеся по сторонам, мельтешат в движении. Хочешь – так смотри, хочешь – так, всё равно идеально ровно.
Жгучее солнце над всем пространством не пощадило ни единого облачка. Трудно поверить, что не так давно трасса целовалась с хмарями. Там, на самой верхней точке перевала, дожди с туч теряют косые, влажные мечты перебраться в Лос-Анжелес. Они нитями изливаются на жёлтые пунктиры козьих троп, разбегающихся мокрым гравием. Внизу же – полная власть агрокультуры и цивилизации. Над идеальными линиями кустарников там-сям нависают диковинные сельскохозяйственные агрегаты. Широко расставив тонкие длинные ноги на небольших колёсиках, они орудуют над ягодными и плодовыми кустами. Год от года владельцы плантаций меняют виды культур, но не меняется одно: я никогда и нигде не видел безжалостно вывороченной, или по-хамски взрезанной гусеницами бульдозера земли; над всем пространством полей простёрта заботливая рука собственника.
стр 10
Северо-западная дорога на Сан-Франциско – это путь через плодородные холмы и равнины. Северо-восточная дорога в Лас-Вегас – путь через пустыню… или в пустыню?
Более полутора сотен зверей под капотом сонно перемурлыкивают майлу за майлой. Все дорожные ощущения сводятся к одному – чем убить пять часов? Кондиционер услужливо доносит с полей острые запахи естественных удобрений. Если это запахи с ферм, то невозможно представить, каких они невероятных размеров. Может, это перевалочные загоны для скота?..
Горная гряда отходит всё левее, левее, но так и не исчезнет с горизонта до самого Сан-Франциско. Горные склоны, словно обмакнутые в различные цвета и изогнутые кисти рук, перекрывают друг друга, укутанные белёсой пеленою.
После мер по дозаправке и переведению духа продолжаем движение. По ходу начинается дружное наступление цитрусовых. Высаженные всё теми же идеальными гнёздами, дразня оранжевыми плодами в сочной зелени, посадки мандариновых разбегаются вверх и во все стороны.
По пятому фривею ходят тяжёлые траки, поэтому обязательны игры в обгонялки в их бесконечной линии. Часа через три – закономерная смена ландшафта с вызывающей зелени цитрусовых на разбросанные по холмистым обочинам загончики для овец, лошадей, коров. В одном месте, справа по движению, посреди всего этого прелестного кантри, расположилось невероятных размеров загон-государство, населённое коровами. Здесь – вот, небольшое стадо шествует куда-то по жёлтой дороге; там – животные, притомившись, отдыхают в ограждённом закутке. И никаких следов человека. И каждые тридцать, сорок миль – островки цивилизации: заправки, магазины, рестораны, гостиницы. Впечатление такое, что всю эту землю на протяжении многих сотен миль ежедневно аккуратно обихаживают и причёсывают.
Вот отбежал в сторонку хребетик канала искусственного орошения с красивыми ровными бортиками и мостиками, урезающими воду. Он расширяется, утолщается и разрешается за красивой белой дамбой широким озером.
Остаётся что-то около часа для того, чтоб добраться до Сан-Франциско. Холмики постепенно перерастают в холмы – известные холмы, бряцающие по струнким нитям эфира лопастями ветряных электрических мельниц. Башенки электростанций с растопыренными по сторонам пальцами создают впечатление ленивых великанш. То одна, то другая вдруг закрутит, завертит лопастями; ан нет, не хватает духу – ветра. Остальные великанши тоже спохватятся, провернут пару раз крыльями да замрут в ожидании: может, кто помашет в ответ? Но у кого времени вдосталь на это? Фривей врывается в гористую бэй-эрию Сан-Франциско. До города рукой подать.
Недомотав на трип нескольких десятков миль до электро-стэйшена, круто забираем влево, чтобы попасть в Сан-Франциско не с востока на запад, как обычно, а с юга на север, через чистейший город южной Калифорнии – Сан-Хосе.
Более полутора сотен зверей под капотом сонно перемурлыкивают майлу за майлой. Все дорожные ощущения сводятся к одному – чем убить пять часов? Кондиционер услужливо доносит с полей острые запахи естественных удобрений. Если это запахи с ферм, то невозможно представить, каких они невероятных размеров. Может, это перевалочные загоны для скота?..
Горная гряда отходит всё левее, левее, но так и не исчезнет с горизонта до самого Сан-Франциско. Горные склоны, словно обмакнутые в различные цвета и изогнутые кисти рук, перекрывают друг друга, укутанные белёсой пеленою.
После мер по дозаправке и переведению духа продолжаем движение. По ходу начинается дружное наступление цитрусовых. Высаженные всё теми же идеальными гнёздами, дразня оранжевыми плодами в сочной зелени, посадки мандариновых разбегаются вверх и во все стороны.
По пятому фривею ходят тяжёлые траки, поэтому обязательны игры в обгонялки в их бесконечной линии. Часа через три – закономерная смена ландшафта с вызывающей зелени цитрусовых на разбросанные по холмистым обочинам загончики для овец, лошадей, коров. В одном месте, справа по движению, посреди всего этого прелестного кантри, расположилось невероятных размеров загон-государство, населённое коровами. Здесь – вот, небольшое стадо шествует куда-то по жёлтой дороге; там – животные, притомившись, отдыхают в ограждённом закутке. И никаких следов человека. И каждые тридцать, сорок миль – островки цивилизации: заправки, магазины, рестораны, гостиницы. Впечатление такое, что всю эту землю на протяжении многих сотен миль ежедневно аккуратно обихаживают и причёсывают.
Вот отбежал в сторонку хребетик канала искусственного орошения с красивыми ровными бортиками и мостиками, урезающими воду. Он расширяется, утолщается и разрешается за красивой белой дамбой широким озером.
Остаётся что-то около часа для того, чтоб добраться до Сан-Франциско. Холмики постепенно перерастают в холмы – известные холмы, бряцающие по струнким нитям эфира лопастями ветряных электрических мельниц. Башенки электростанций с растопыренными по сторонам пальцами создают впечатление ленивых великанш. То одна, то другая вдруг закрутит, завертит лопастями; ан нет, не хватает духу – ветра. Остальные великанши тоже спохватятся, провернут пару раз крыльями да замрут в ожидании: может, кто помашет в ответ? Но у кого времени вдосталь на это? Фривей врывается в гористую бэй-эрию Сан-Франциско. До города рукой подать.
Недомотав на трип нескольких десятков миль до электро-стэйшена, круто забираем влево, чтобы попасть в Сан-Франциско не с востока на запад, как обычно, а с юга на север, через чистейший город южной Калифорнии – Сан-Хосе.
стр 11
Небольшое, на час, отступление от графика стоит того. По дороге в Сан-Хосе пейзаж приобретает обострённые курортные очертания. Зелёные холмы устремляются вверх. Толпясь, они удерживают с нескольких сторон разлившееся меж них озёрное молоко. На этих овальных праздниках солнца заманчиво торчат треугольные паруса яхт и катамаранов, трепеща на празднике жизни и красоты.
Фривей весело вкатывает в утопающий в зелени город. Пейзаж, нашпигованный растительностью, буквально распирает боковое и внутреннее разделительное пространство фривея, демонстрируя этим, что Сан-Хосе ещё и самый вечнозелёный город южной Калифорнии. Ненадолго останавливаемся у магазина. Нужно купить одну усыпанную медальками бутылку Хванчкары за шестнадцать, другую бутылочку Кинзмараули за восемнадцать долларов, венгерской ветчины, австрийской колбаски, салями финской.
Не спеша выбираем, чем ещё можно перекусить.
– Сулгуни? – спрашивает Мари.
– Нет, лучше четверть паунда болгарской брынзы.
– Грибочки украинские? – спрашивает Мари.
– Лучше немецкие. Возьми балтийский бородинский на бутерброды и попроси, чтоб ветчинку потоньше нарезали.
– Сегодня ужинаем в ресторане? – поинтересовалась Мари.
– Сегодня лень. Давай устроим пати в номере.
– Значит, надо спросить пластиковой посуды и стаканы.
– Не забудь, – напоминаю, – фруктовый кефир на утро.
– Может, тебе лучше квасу?
– Квасу не буду, но стоит взять пару котлет по-киевски и полпаунда оливье, – встречаю удивлённые глаза жены, – и ещё коробочку польских конфет на десерт и вот этот аппетитный кусок тортика.
Сан-Франциско если и можно, с огромным напрягом, назвать городом «в стиле диско», то, скорее, дисков, поставленных перпендикулярно и плотно сдавленных друг с другом. По духу же это абсолютно свободного стиля город. В Сан-Франциско катастрофически не хватает места. Здесь не кухни, а кухоньки; забудьте про коридоры. Не спальни – спаленки. В домах маленькие лифтики. Но всё это только обостряет неизгладимое очарование города. По улицам циркулируют троллейбусы и трамвайчики. По узким улочкам трамвайчики порой забираются на весьма крутые склоны.
Фривей весело вкатывает в утопающий в зелени город. Пейзаж, нашпигованный растительностью, буквально распирает боковое и внутреннее разделительное пространство фривея, демонстрируя этим, что Сан-Хосе ещё и самый вечнозелёный город южной Калифорнии. Ненадолго останавливаемся у магазина. Нужно купить одну усыпанную медальками бутылку Хванчкары за шестнадцать, другую бутылочку Кинзмараули за восемнадцать долларов, венгерской ветчины, австрийской колбаски, салями финской.
Не спеша выбираем, чем ещё можно перекусить.
– Сулгуни? – спрашивает Мари.
– Нет, лучше четверть паунда болгарской брынзы.
– Грибочки украинские? – спрашивает Мари.
– Лучше немецкие. Возьми балтийский бородинский на бутерброды и попроси, чтоб ветчинку потоньше нарезали.
– Сегодня ужинаем в ресторане? – поинтересовалась Мари.
– Сегодня лень. Давай устроим пати в номере.
– Значит, надо спросить пластиковой посуды и стаканы.
– Не забудь, – напоминаю, – фруктовый кефир на утро.
– Может, тебе лучше квасу?
– Квасу не буду, но стоит взять пару котлет по-киевски и полпаунда оливье, – встречаю удивлённые глаза жены, – и ещё коробочку польских конфет на десерт и вот этот аппетитный кусок тортика.
Сан-Франциско если и можно, с огромным напрягом, назвать городом «в стиле диско», то, скорее, дисков, поставленных перпендикулярно и плотно сдавленных друг с другом. По духу же это абсолютно свободного стиля город. В Сан-Франциско катастрофически не хватает места. Здесь не кухни, а кухоньки; забудьте про коридоры. Не спальни – спаленки. В домах маленькие лифтики. Но всё это только обостряет неизгладимое очарование города. По улицам циркулируют троллейбусы и трамвайчики. По узким улочкам трамвайчики порой забираются на весьма крутые склоны.
стр 12
Одностороннее движение, как следствие тесноты, может запутать любого приезжего, который также легко может попасть в непростую ситуацию в решении вопроса с парковкой автомобиля, или как протиснуться вечером по той или иной улице...
Очень узенькая, крутая лестница ведёт наверх, в гостиничные номера. На втором овальном этаже столпились четыре-пять дверей. Можно походить по кругу, посмотреть картины и эстампы, сработанные рукою хозяйки. Туалет один. В нем душ, исполненный изогнутой медной трубочкой, вроде лебединой шеи. Качает непомерных размеров головою в центре крохотного, изложенного мелкими изразцами бассейнчика. Напротив – сливной бачок, стилизованный под аквариум. Здесь же к бачку привешена картонка с надписью: «Представьте себе, что здесь плавают рыбки».
Под потолком номера, по бордюру пробегает словесная вязь, обожествляющая бабочек. Через дорогу, напротив яркие глаза сразу пары ресторанов глядят в старую эрию. За их высокими окнами сидят, едят, галдят люди. Другие галдят снаружи или, торопясь, обтекают друг друга по темноте, суетясь, как муравьи. Третьи просто стоят-галдят, решая свои проблемы. Даунтаун, старющая ветла, на своём стволе удерживает переплетённые ветви-улицы – тропинки туризма.
– Ты не знаешь, где жалюзи? – спрашивает Мари.
Я щупаю проём окна.
– Жалюзей нет, – отвечаю, – и туалета в номере нет, и умывальника.
– Туалет в коридоре, я поинтересовалась. В нём такой интересный аквариум, посмотри.
Я иду и смотрю аквариум. Возвращаюсь.
– Я нашла жалюзи.
– Ты нашла жалюзи?
– Да. Пошарь за шторой и опусти.
Като голодными львиными глазками отслеживает покупки.
– Сначала идёшь, смотришь аквариум, – опережает её мама. – Затем кушать и спать.
Узкий оконный проём запитывает жёлтый фонарный свет. Озябший воздух разбивает о стекло отдельные уличные выкрики. Поколебавшись, замирает мир. Я опускаю жалюзи. На полотне какого французского художника я видел эту выпавшую с девятнадцатого века под карниз уснувшего отеля картину?
Щелчок, хлопок, соскок – снаружи убиение скейтборда об асфальт упрямо отрабатывает какой-то переросший детина. Рядом свёрнут и прислонен к стене спальник.
Очень узенькая, крутая лестница ведёт наверх, в гостиничные номера. На втором овальном этаже столпились четыре-пять дверей. Можно походить по кругу, посмотреть картины и эстампы, сработанные рукою хозяйки. Туалет один. В нем душ, исполненный изогнутой медной трубочкой, вроде лебединой шеи. Качает непомерных размеров головою в центре крохотного, изложенного мелкими изразцами бассейнчика. Напротив – сливной бачок, стилизованный под аквариум. Здесь же к бачку привешена картонка с надписью: «Представьте себе, что здесь плавают рыбки».
Под потолком номера, по бордюру пробегает словесная вязь, обожествляющая бабочек. Через дорогу, напротив яркие глаза сразу пары ресторанов глядят в старую эрию. За их высокими окнами сидят, едят, галдят люди. Другие галдят снаружи или, торопясь, обтекают друг друга по темноте, суетясь, как муравьи. Третьи просто стоят-галдят, решая свои проблемы. Даунтаун, старющая ветла, на своём стволе удерживает переплетённые ветви-улицы – тропинки туризма.
– Ты не знаешь, где жалюзи? – спрашивает Мари.
Я щупаю проём окна.
– Жалюзей нет, – отвечаю, – и туалета в номере нет, и умывальника.
– Туалет в коридоре, я поинтересовалась. В нём такой интересный аквариум, посмотри.
Я иду и смотрю аквариум. Возвращаюсь.
– Я нашла жалюзи.
– Ты нашла жалюзи?
– Да. Пошарь за шторой и опусти.
Като голодными львиными глазками отслеживает покупки.
– Сначала идёшь, смотришь аквариум, – опережает её мама. – Затем кушать и спать.
Узкий оконный проём запитывает жёлтый фонарный свет. Озябший воздух разбивает о стекло отдельные уличные выкрики. Поколебавшись, замирает мир. Я опускаю жалюзи. На полотне какого французского художника я видел эту выпавшую с девятнадцатого века под карниз уснувшего отеля картину?
Щелчок, хлопок, соскок – снаружи убиение скейтборда об асфальт упрямо отрабатывает какой-то переросший детина. Рядом свёрнут и прислонен к стене спальник.
стр 13
Время от времени молодёжь даёт себе пожить на улице. Через час он возьмёт где-нибудь что-нибудь поесть и присоединится к собирающейся здесь же компании.
Пройдя ритуал прощания с хозяйкой гостиницы, мы направляемся к спасительному островку, на котором вчера удалось за двенадцать долларов пристроить трак на ночь. Площадка к этому раннему времени уже пуста. В центре одиноко маячит только наш автомобиль.
– Я же тебе говорила, – досадует Мари. – Мы снова забыли замкнуть двери.
Какой-то афроамериканец, метущий под соседним домом, несколько раз с любопытством подглядывает за нами.
– Поехали, – заключаю, и залезаю за руль.
В утренней тишине, отворив внутренности бесконечно интересных маленьких сувенирных лавок и ликёрсторов, просыпается чудный город.
– Я тут однажды такой сметаны наелся, – вспоминаю вслух. – Такой туман стоял плотный – можно было на куски резать. Дышать тяжело в таком тумане.
Калифорнийское солнце безапелляционно обретает свои права и разогревает сжатый в пружину Сан-Франциско.
– Ни за что на свете. Ни за что, мои дорогие, мы не пропустим наш ресторан, и сегодня, – обещаю я зачем-то.
Севернее бульвара Гири, где разноцветные двухэтажные домики притёрты друг к другу, словно клеёные картонным клеем. Севернее бульвара Гири, там домики на манер старой Европы жмутся, наезжая друг на друга, чередуясь с маленькими азиатскими бизнесами, среди овощных лавок, кинотеатров, ресторанов, среди довольно тихих улиц без троллейбусов и трамваев, посреди улочек, по которым снуют в основном выходцы из Азии (для них, собственно, это всё так помаленьку, потихоньку и устроено, и нигде, кажется, больше так не устроено, может, ещё в больших районах больших городов), в анклаве загадочной восточной культуры официант, признав нас за завсегдатаев, усаживает за столик на четверых.
Улыбаясь, китаец вытаскивает из кармана зажигалку и поджигает небольшую газовую горелочку, врезанную под центром стола. Затем приносит плошку острого бульона и ставит её на жестяной подносик, покрытый фольгой. И мы принимаемся кухарить. Посреди зала стоят столы: столы-холодильники, столы-горячие плиты. Не спеша, прошлись меж них, набирая мороженые рыбопродукты, мясо, тофу и прочее. И это всё, вслед за кусочками масла, летит в плошку. Затем туда же летят мелкие креветки и осьминожки, рыбные ролики, мясные шарики, белые кубики. Красная, белая рыба, что-то ещё из рыбы, несколько раков. Как антенны, торчат из кастрюли шпалы аспарагуса, ожидая своего размягчения. Всё кипит, шипит и клубится, по мере того как, не теряя драгоценного времени, вокруг плошки, по противню мы рассыпаем блестючие холодным льдом бледнотелые креветки.
Пройдя ритуал прощания с хозяйкой гостиницы, мы направляемся к спасительному островку, на котором вчера удалось за двенадцать долларов пристроить трак на ночь. Площадка к этому раннему времени уже пуста. В центре одиноко маячит только наш автомобиль.
– Я же тебе говорила, – досадует Мари. – Мы снова забыли замкнуть двери.
Какой-то афроамериканец, метущий под соседним домом, несколько раз с любопытством подглядывает за нами.
– Поехали, – заключаю, и залезаю за руль.
В утренней тишине, отворив внутренности бесконечно интересных маленьких сувенирных лавок и ликёрсторов, просыпается чудный город.
– Я тут однажды такой сметаны наелся, – вспоминаю вслух. – Такой туман стоял плотный – можно было на куски резать. Дышать тяжело в таком тумане.
Калифорнийское солнце безапелляционно обретает свои права и разогревает сжатый в пружину Сан-Франциско.
– Ни за что на свете. Ни за что, мои дорогие, мы не пропустим наш ресторан, и сегодня, – обещаю я зачем-то.
Севернее бульвара Гири, где разноцветные двухэтажные домики притёрты друг к другу, словно клеёные картонным клеем. Севернее бульвара Гири, там домики на манер старой Европы жмутся, наезжая друг на друга, чередуясь с маленькими азиатскими бизнесами, среди овощных лавок, кинотеатров, ресторанов, среди довольно тихих улиц без троллейбусов и трамваев, посреди улочек, по которым снуют в основном выходцы из Азии (для них, собственно, это всё так помаленьку, потихоньку и устроено, и нигде, кажется, больше так не устроено, может, ещё в больших районах больших городов), в анклаве загадочной восточной культуры официант, признав нас за завсегдатаев, усаживает за столик на четверых.
Улыбаясь, китаец вытаскивает из кармана зажигалку и поджигает небольшую газовую горелочку, врезанную под центром стола. Затем приносит плошку острого бульона и ставит её на жестяной подносик, покрытый фольгой. И мы принимаемся кухарить. Посреди зала стоят столы: столы-холодильники, столы-горячие плиты. Не спеша, прошлись меж них, набирая мороженые рыбопродукты, мясо, тофу и прочее. И это всё, вслед за кусочками масла, летит в плошку. Затем туда же летят мелкие креветки и осьминожки, рыбные ролики, мясные шарики, белые кубики. Красная, белая рыба, что-то ещё из рыбы, несколько раков. Как антенны, торчат из кастрюли шпалы аспарагуса, ожидая своего размягчения. Всё кипит, шипит и клубится, по мере того как, не теряя драгоценного времени, вокруг плошки, по противню мы рассыпаем блестючие холодным льдом бледнотелые креветки.
стр 14
Креветки, креветки, недолго вы будете бледными. Наваленные полукругом под кастрюльку, они требуют масла, масла, в котором они начинают на наших глазах розоветь. Они непременно станут красными в жёсткой конкурентной борьбе за место на противне с собирающейся бугорками и шипящей жёсткой корочкой тонко нарезанной бужениной.
Стол опутывает нешуточный ароматный пар, в котором, украшенные некоторым добытым в боях экспириенсом и горою зелени, мы орудуем не хуже ловко владеющих палочками соседей. Съедено, пожалуй, по три тарелки супа, и можно немного поцапаться: «Ту зелень клади, эту – не клади».
– Это будешь есть сам, – начинает Мари.
Официант понимающе подливает в кастрюльку бульона.
– Посмотри, – указывает она на соседей. – Они буквально на секунду опускают пророщенные зёрна в бульон, а не варят их там, как ты. Бульон, он от этого становится горше.
– Я варю потому, что затем пережарю всё это в дрессинге с белорыбицей и полью вином, – импровизирую, пытаясь сопротивляться на ходу. – Посмотри, посмотри, – атакую. – Твои креветки опять подгорели. Плесни немножечко бульончика и переверни.
У осьминожек очень жёсткие ножки, но головки рыхлые, как куриные потрошки. Куриные ножки нежно шкворчат на месте креветок, напоминая о том, что люди, в общем-то, склонны к излишествам. Разнообразные, но особенно острые приправы помогают перебороть чувство сытости. Ребёнок побежал за мучными сладостями и кубиками разноцветного дрожащего пудинга.
«Лимонный пудинг как нельзя лучше подходит к послеобеденному чаю», – сообщает нам Като. Мы одобряем.
– Нам за ними не угнаться никогда, – грустно констатирую факт: рядом, за соседними столами, завсегдатаи ресторана деревянными клювами-палочками, будто цапли, выхватывают на высокой скорости из огромных мисок всяческую зелень. Затем они держат эту зелень на весу и высматривают место в кастрюльке, куда б её пристроить.
Само покидание Сан-Франциско, как обычно, сопряжено с некоторыми долями грусти-радости. И, чтобы как-нибудь смягчить грусть, перебить, мы открыли для себя в бэй-эрии один магазинчик. В нём по довольно замечательной цене можно взять сорта три любимого пахучего французского сыра, разноцветных колбасок, сыромороженых полуфабрикатов, сириала, мучных заготовок и французского-таки вина. Хотя, разным мнениям вопреки, предпочитаем сладкое грузинское. По дорогим сердцу, но совершенно запутанным улицам добираемся до живописных катакомб: таким образом начинается выезд из города в бэй-эрию через мост (не Золотые
Стол опутывает нешуточный ароматный пар, в котором, украшенные некоторым добытым в боях экспириенсом и горою зелени, мы орудуем не хуже ловко владеющих палочками соседей. Съедено, пожалуй, по три тарелки супа, и можно немного поцапаться: «Ту зелень клади, эту – не клади».
– Это будешь есть сам, – начинает Мари.
Официант понимающе подливает в кастрюльку бульона.
– Посмотри, – указывает она на соседей. – Они буквально на секунду опускают пророщенные зёрна в бульон, а не варят их там, как ты. Бульон, он от этого становится горше.
– Я варю потому, что затем пережарю всё это в дрессинге с белорыбицей и полью вином, – импровизирую, пытаясь сопротивляться на ходу. – Посмотри, посмотри, – атакую. – Твои креветки опять подгорели. Плесни немножечко бульончика и переверни.
У осьминожек очень жёсткие ножки, но головки рыхлые, как куриные потрошки. Куриные ножки нежно шкворчат на месте креветок, напоминая о том, что люди, в общем-то, склонны к излишествам. Разнообразные, но особенно острые приправы помогают перебороть чувство сытости. Ребёнок побежал за мучными сладостями и кубиками разноцветного дрожащего пудинга.
«Лимонный пудинг как нельзя лучше подходит к послеобеденному чаю», – сообщает нам Като. Мы одобряем.
– Нам за ними не угнаться никогда, – грустно констатирую факт: рядом, за соседними столами, завсегдатаи ресторана деревянными клювами-палочками, будто цапли, выхватывают на высокой скорости из огромных мисок всяческую зелень. Затем они держат эту зелень на весу и высматривают место в кастрюльке, куда б её пристроить.
Само покидание Сан-Франциско, как обычно, сопряжено с некоторыми долями грусти-радости. И, чтобы как-нибудь смягчить грусть, перебить, мы открыли для себя в бэй-эрии один магазинчик. В нём по довольно замечательной цене можно взять сорта три любимого пахучего французского сыра, разноцветных колбасок, сыромороженых полуфабрикатов, сириала, мучных заготовок и французского-таки вина. Хотя, разным мнениям вопреки, предпочитаем сладкое грузинское. По дорогим сердцу, но совершенно запутанным улицам добираемся до живописных катакомб: таким образом начинается выезд из города в бэй-эрию через мост (не Золотые
стр 15
ворота, но ещё более мощный). Этот самый выезд осуществляется по нижнему этажу вышеупомянутого двухъярусного моста. Оплата же за въезд взимается по другую сторону, через залив (там нужно заплатить три доллара). Въезд в город – по второму этажу моста. (По числу будок оплаты и полос это место внесёно в книгу рекордов Гиннеса).
Нежданно-негаданно случается маленький эксидент: на узкой полосе одностороннего движения перед светофором перед нами встраивается джип. Хозяин джипа не спешит продолжать движение. Не взирая на зелёный, он неторопливо разбирает ворох бумаг на торпеде, затем выставляет в окно левую руку, демонстрирует нам свой средний палец, отображающий, видимо, объём и размер его эго. И вся эта бандура, мощь и красота, разгоняется, поднимается на высоту птичьего полёта. Затем парочку километров спускается вниз, прошмыгивает горным тоннелем (вершиной выдающейся из залива скалы-острова) и впрыгивает в бэй-эрию.
Мосты Сан-Франциско – незабываемый аттракцион и потрясающее зрелище.
ГЛАВА 3
Неудивительное качество хорошего автомобиля – не утомлять за дальнюю дорогу. Траку, кажется, нравится ненасытно пожирать трассу. Отними любимое лакомство – вцепится. Пока он чуть слышно рычит над своим блюдом.
– Я начала новую жизнь, – произнесла Мари.
– Изменила мне? Затеяла новую жизнь? – удивился Антен.
– Нет. Ты же знаешь, я неспособна изменить человеку, который мне муж... Я начинаю новую жизнь... – повторила Мари.
– Покупаешь новую жизнь? – недоумевает Антен.
«Антен злит меня», – подумала Мари. – Образно. Новую жизнь! – ответила она. – Что скажешь?
– Я сочинил стихотворение…
– Читай.
У чёрных скал яхта причалит,
И чуть дыша, с неё ты сойдешь,
Если тебя серый дождь печалит,
Будь навсегда проклят тот дождь
У чёрных скал с трудом унимаешь
Нежданно-негаданно случается маленький эксидент: на узкой полосе одностороннего движения перед светофором перед нами встраивается джип. Хозяин джипа не спешит продолжать движение. Не взирая на зелёный, он неторопливо разбирает ворох бумаг на торпеде, затем выставляет в окно левую руку, демонстрирует нам свой средний палец, отображающий, видимо, объём и размер его эго. И вся эта бандура, мощь и красота, разгоняется, поднимается на высоту птичьего полёта. Затем парочку километров спускается вниз, прошмыгивает горным тоннелем (вершиной выдающейся из залива скалы-острова) и впрыгивает в бэй-эрию.
Мосты Сан-Франциско – незабываемый аттракцион и потрясающее зрелище.
ГЛАВА 3
Неудивительное качество хорошего автомобиля – не утомлять за дальнюю дорогу. Траку, кажется, нравится ненасытно пожирать трассу. Отними любимое лакомство – вцепится. Пока он чуть слышно рычит над своим блюдом.
– Я начала новую жизнь, – произнесла Мари.
– Изменила мне? Затеяла новую жизнь? – удивился Антен.
– Нет. Ты же знаешь, я неспособна изменить человеку, который мне муж... Я начинаю новую жизнь... – повторила Мари.
– Покупаешь новую жизнь? – недоумевает Антен.
«Антен злит меня», – подумала Мари. – Образно. Новую жизнь! – ответила она. – Что скажешь?
– Я сочинил стихотворение…
– Читай.
У чёрных скал яхта причалит,
И чуть дыша, с неё ты сойдешь,
Если тебя серый дождь печалит,
Будь навсегда проклят тот дождь
У чёрных скал с трудом унимаешь
стр 16
Парящихся губ торопливую дрожь:
Пытаясь найти –
не найдешь,
Сервируя белых голеней шёлк
В ослепительный шок торопящих мгновений,
Меня...
я загиб,
я пропал в дождь у скал,
И нет извинений.
– Славный мой рыцарь Антен! Опоясанный этаким оружием, ты тщишься отмахнуть от нас целый мир, – засмеялась Мари.
Дорога, не требующая напряжения, потянула лаковые ботики за шнурки. Мари скинула обувь и, блаженно вонзив пальцы ног в карпет, естественным образом показала, что хочет спать.
Не помню, как его звали. Он приехал через полчаса после звонка подруги. Она позвонила ему и сообщила, что находится в ночном баре с одной особой (со мной), которая, по её мнению, хорошо подойдёт на все случаи жизни.
– И для брака, – добавила она, посмотрев в мою сторону.
– А что, если я его никогда не полюблю? – спросила я.
– Полюбишь.
– А что если я не приму его в моём сердце? >
Без ответа.
– Он имеет редкий талант – вкусно готовит, – после паузы выдаёт на-гора подруга.
Я чувствую, что это не последний её козырь.
– Он солидный мужик при всех достоинствах, – со знанием приготовляет она свободное пространство, – и занимает хорошее положение в обществе. Ты сразу почувствуешь, как только сядешь к нему в машину. Я тебя настолько хорошо описала, считай, ты его уже очаровала.
Пытаясь найти –
не найдешь,
Сервируя белых голеней шёлк
В ослепительный шок торопящих мгновений,
Меня...
я загиб,
я пропал в дождь у скал,
И нет извинений.
– Славный мой рыцарь Антен! Опоясанный этаким оружием, ты тщишься отмахнуть от нас целый мир, – засмеялась Мари.
Дорога, не требующая напряжения, потянула лаковые ботики за шнурки. Мари скинула обувь и, блаженно вонзив пальцы ног в карпет, естественным образом показала, что хочет спать.
Не помню, как его звали. Он приехал через полчаса после звонка подруги. Она позвонила ему и сообщила, что находится в ночном баре с одной особой (со мной), которая, по её мнению, хорошо подойдёт на все случаи жизни.
– И для брака, – добавила она, посмотрев в мою сторону.
– А что, если я его никогда не полюблю? – спросила я.
– Полюбишь.
– А что если я не приму его в моём сердце? >
Без ответа.
– Он имеет редкий талант – вкусно готовит, – после паузы выдаёт на-гора подруга.
Я чувствую, что это не последний её козырь.
– Он солидный мужик при всех достоинствах, – со знанием приготовляет она свободное пространство, – и занимает хорошее положение в обществе. Ты сразу почувствуешь, как только сядешь к нему в машину. Я тебя настолько хорошо описала, считай, ты его уже очаровала.
стр 17
– Он сам мне говорил, – не слышит подруга, – он давно мечтал встретить женщину твоего плана. Но пока попадались одни шлюшки.
– Но если в моём сердце нет свободного места?
– Это твой минус. Я ему про это не говорила.
– А вдруг он «Халлоуин» какой-нибудь, или в нем есть недостаток, который я не принимаю? – говорит моя редчайшим образом отточенная настороженность. – А если он...
– Он нормальный, и не тебе об этом судить.
Подруга, подруга. Знаю я тебя...
Плотная музыка в баре дробит цвета на полоски, мешающие сосредоточиться. Единственный раз, в далёком прошлом, южная ночь путала нас с Антеном в плотных складках настороженной тишины, там, где подвявшие события с трудом отпечатались на памяти, там, где прячет свои неряшливые углы Голливуд... Казалось, целый свет заглотила широко разинутая пасть удобно устроившегося за китайским кинотеатром пустыря. По ближайшему его соседу, по Голливуду ходит широкая толпа в костюмах и масках. В нотный стан ветреного ноябрьского шепота на форте прописывается дробь литавр обвального хохота (по жертве, удачно оплёванной безобидной резиной из баллончика). Синтетическая паутина заливала Голливуд. Бросалась в глаза энергия плотной массы на фоне отсутствия какого-либо действа. Так отмечали Халлоуин. Голливуд был перекрыт по этому случаю со всех сторон. Если это праздник нечистой силы, то это любопытный образчик препарированного зла, заточённого в невидимые, но и непереходимые рамки не любящего шутить американского закона. Из темноты блестят круглые щёки. Толпа кружит по Голливуду до полуночи и ещё немножко позже, тщательно избегая давок и внимательно обходя друг друга. И кто бы он ни был, откуда бы он не взялся, участник этого незабываемого представления, ему не избежать негласного правила – соблюдать вокруг любого человека его законный, никем не переступаемый метр. Во всем остальном это праздник печального образа.
Память, верни мне праздник. Верни меня к той пристани, с которой я втягиваю незнакомые ароматы экзотических цветов. Я ходила по улицам Голливуда и чувствовала в воздухе этот запах счастья. Он разносится повсюду, его вдыхают все приезжие. Мой Голливуд – это пятнадцать улиц с севера на юг и десяток миль поперёк. От Таи-Тауна на востоке до эгоистичных пальм Беверли Хиллз, струнами тянущихся вверх, на западе. Тут золотой аттол моего вторичного детства и моё, только моё, настоящее открытие Америки; иначе не скажешь.
Мой Голливуд. Раньше ты удерживал меня своими липучими меркантильными лапками. Сейчас здесь живёт моё сердце, и живут мои воспоминания… Каждое утро один час я добираюсь пешком до работы. Каждый день я скользила тенью перед редкой утренней толпой туристов (они всегда держат наготове камеры и трусят смешной охотничьей походкой) через просеянный сквозь мои пять пальцев Хал-ли-вуд. Следующей улицей за Ла Брэя поворачиваю налево. Звёздную медь аллеи сменяют редчайшие оттенки
– Но если в моём сердце нет свободного места?
– Это твой минус. Я ему про это не говорила.
– А вдруг он «Халлоуин» какой-нибудь, или в нем есть недостаток, который я не принимаю? – говорит моя редчайшим образом отточенная настороженность. – А если он...
– Он нормальный, и не тебе об этом судить.
Подруга, подруга. Знаю я тебя...
Плотная музыка в баре дробит цвета на полоски, мешающие сосредоточиться. Единственный раз, в далёком прошлом, южная ночь путала нас с Антеном в плотных складках настороженной тишины, там, где подвявшие события с трудом отпечатались на памяти, там, где прячет свои неряшливые углы Голливуд... Казалось, целый свет заглотила широко разинутая пасть удобно устроившегося за китайским кинотеатром пустыря. По ближайшему его соседу, по Голливуду ходит широкая толпа в костюмах и масках. В нотный стан ветреного ноябрьского шепота на форте прописывается дробь литавр обвального хохота (по жертве, удачно оплёванной безобидной резиной из баллончика). Синтетическая паутина заливала Голливуд. Бросалась в глаза энергия плотной массы на фоне отсутствия какого-либо действа. Так отмечали Халлоуин. Голливуд был перекрыт по этому случаю со всех сторон. Если это праздник нечистой силы, то это любопытный образчик препарированного зла, заточённого в невидимые, но и непереходимые рамки не любящего шутить американского закона. Из темноты блестят круглые щёки. Толпа кружит по Голливуду до полуночи и ещё немножко позже, тщательно избегая давок и внимательно обходя друг друга. И кто бы он ни был, откуда бы он не взялся, участник этого незабываемого представления, ему не избежать негласного правила – соблюдать вокруг любого человека его законный, никем не переступаемый метр. Во всем остальном это праздник печального образа.
Память, верни мне праздник. Верни меня к той пристани, с которой я втягиваю незнакомые ароматы экзотических цветов. Я ходила по улицам Голливуда и чувствовала в воздухе этот запах счастья. Он разносится повсюду, его вдыхают все приезжие. Мой Голливуд – это пятнадцать улиц с севера на юг и десяток миль поперёк. От Таи-Тауна на востоке до эгоистичных пальм Беверли Хиллз, струнами тянущихся вверх, на западе. Тут золотой аттол моего вторичного детства и моё, только моё, настоящее открытие Америки; иначе не скажешь.
Мой Голливуд. Раньше ты удерживал меня своими липучими меркантильными лапками. Сейчас здесь живёт моё сердце, и живут мои воспоминания… Каждое утро один час я добираюсь пешком до работы. Каждый день я скользила тенью перед редкой утренней толпой туристов (они всегда держат наготове камеры и трусят смешной охотничьей походкой) через просеянный сквозь мои пять пальцев Хал-ли-вуд. Следующей улицей за Ла Брэя поворачиваю налево. Звёздную медь аллеи сменяют редчайшие оттенки
стр 18
фиолетового, розового, синего: раскраска цветов и растений, вьющимся покрывалом укутывающих стены особняков, этих обывателей белёсых от солнца улиц, прайвет улиц, которые сбегают на юг ровными линиями. Горы здесь девять месяцев в году добровольно отражают атаку жары: в июне ещё можно жить сносно, без кондиционера, тогда как на севере просто угорают Валлы. Город вмещает в себя окрошку из представителей всех народов мира, и поэтому в нём иногда бывает тесно в долгом трафике, в машине в час пик. Я люблю его разнопёстрых дневных и ночных обитателей. Он дарует желание жить уже тем, что на его главной аллее тусуются и развлекают прохожих, живут и спят удивительные индивидуумы. Американцы довольно интенсивно отдаются ночной жизни и жизни вообще, которая не замирает вокруг двадцать четыре часа. Они раскованны в одежде, и в большинстве своём не платят дань высокой моде. На дворе тропический ливень, а он идёт по бульвару Сансет в цветных трусах, в расстёгнутой спортивной куртке на стройном теле. Он всегда натянут, как струна и безукоризненно дружески вежлив. Это его, их прайд. Они в нём живут, им живут, теоретически включая, видимо, в свои ряды всех, кого видят по обе стороны. А мы со страхом поглядываем на фетиш их свободы, непостижимый нами. Украдкой подсматриваем в их лица, проникаясь кристальностью равновесия их общества.
Парад сексуальных меньшинств на Санта Монике. Знаковый, чем-то знакомый. Вспомнила! Во многом он напоминает демонстрацию на Первое мая: по улице стройными рядами шествуют пешие колонны, маша шариками и флажками. В авангардах колонн бортовые грузовики, начинённые динамиками и плакатами. Они наделяют исполнителей и зрителей зарядом энтузиазма. Обочины запружены торсами мужчин и женщин в шортах и маечках. Зрители не скупятся на аплодисменты. Прижавшись к толпе, стараемся не упустить открывающуюся возможность прорепетировать улыбку. Лицо Антена цвета меняет, как флюгер – стороны. Набор лозунгов в принципе одинаков: равенство, свобода, братство. Особо отличившимся одеждой и украшением машин перепадают дополнительные аплодисменты.
Американцы умеют выглядеть просто, жить красиво. Неформалы умеют преподнести себя исторически красиво. Течёт по Санта Монике свободная волна, качает тела, меняя стили, формы самовыражения в зависимости от музыки. Удлинённые лица, красивые миндалевидные глаза. Они беспроблемно и чуть насмешливо прищурены. Они разны, эти руки и тела. Их хозяева одинаково свободны и открыто подчинены ритму, духу, устремлению. Нет нужды выделять кого-то там, где в этом нет нужды.
Оттрепетали по ветру стяги и майки, отгрохотали динамики. Уставший, но довольный собою парад венчается семейными парами. Среди родителей весело маршируют их маленькие дети. На детей обрушивается сумасшедший шквал оваций со всех сторон. Маленькие ботиночки шаркают подошвами в такт с локтями, весёлые носы вертятся на все триста шестьдесят градусов. Звучит музыка.
Парад сексуальных меньшинств на Санта Монике. Знаковый, чем-то знакомый. Вспомнила! Во многом он напоминает демонстрацию на Первое мая: по улице стройными рядами шествуют пешие колонны, маша шариками и флажками. В авангардах колонн бортовые грузовики, начинённые динамиками и плакатами. Они наделяют исполнителей и зрителей зарядом энтузиазма. Обочины запружены торсами мужчин и женщин в шортах и маечках. Зрители не скупятся на аплодисменты. Прижавшись к толпе, стараемся не упустить открывающуюся возможность прорепетировать улыбку. Лицо Антена цвета меняет, как флюгер – стороны. Набор лозунгов в принципе одинаков: равенство, свобода, братство. Особо отличившимся одеждой и украшением машин перепадают дополнительные аплодисменты.
Американцы умеют выглядеть просто, жить красиво. Неформалы умеют преподнести себя исторически красиво. Течёт по Санта Монике свободная волна, качает тела, меняя стили, формы самовыражения в зависимости от музыки. Удлинённые лица, красивые миндалевидные глаза. Они беспроблемно и чуть насмешливо прищурены. Они разны, эти руки и тела. Их хозяева одинаково свободны и открыто подчинены ритму, духу, устремлению. Нет нужды выделять кого-то там, где в этом нет нужды.
Оттрепетали по ветру стяги и майки, отгрохотали динамики. Уставший, но довольный собою парад венчается семейными парами. Среди родителей весело маршируют их маленькие дети. На детей обрушивается сумасшедший шквал оваций со всех сторон. Маленькие ботиночки шаркают подошвами в такт с локтями, весёлые носы вертятся на все триста шестьдесят градусов. Звучит музыка.
стр 19
Голливуд начинается со звёзд… нет, не так... на востоке бульвар Голливуд исчезает, растворяясь в пыли Маленькой Армении. На западе – кончается небольшим вертлявым горным перевалом. Следующая большая улица вниз южнее Голливуда – бульвар Сансет. Западной рукой он отходит к океану. Следующая – Санта Моника, через Беверли Хиллз она, естественно, течёт в океан, в одноименный себе город Санта Моника. Ещё несколькими улицами позже жадной торговой жизнью живёт неподражаемый Мелроуз – улица современных мод.
Мелроуз, Мелроуз…
При упоминании о Мелроуз память снова извлекает самые далёкие и самые тёплые воспоминания. Она раскрывает ладонь, и мы выкатываемся камушками с неё на Ферфакс и спешим. Я вижу нашу парочку – себя и Като. Вижу, как семенят маленькие ножки. Слышу шум блошиного рынка. Потому что было воскресенье. Потому что, катком переехав понедельник, среды, пятницы, четверг, мы снова бежим в памяти на Мелроуз. Шум уже хорошо слышен с рынка, где наш папа нашёл видимость работы. С ним расплатились расшитым женским пиджаком, который он тут же примерил на меня. И мне показалось, что я царица египетская; и люди с изумлением оборачивались.
По Ферфакс, горошинами до Мелроуз, с горочки, как с Москвы, да в Беверли Хиллз. Здесь – салон мелирования моих волос, там, на перекрёстке – ногти.
Упав годами, насыпались бонусы.
Дожидаясь времени своего аппойнтмента, я наведалась в ресторанчик, который, по моему мнению, является непосредственно «центром для пописать» всех тусовок всего сборища на Мелроуз. Молодёжь 16-28. Стильная, костлявая, одета неразборчиво, но броско. Панки, то ли металлисты, но во всей красе: во всех местах металлические прибамбасы. Закоренелые мужененавистницы, сухожильные (не смотрят на них мужчины), в коротких юбках, коротко стрижены; длинные сигареты из всех дыр. Два кульных парня продефилировали на другую сторону, манерой вечно спешащих, но ничегошеньки не делающих. Оба в брюках-галетках чёрной кожи. Рубашки по талии ушиты, тоже чёрные. Руки в сверхмодных наколках, до мизинцев. На одном коротенькая куртка, на три размера меньше, женская. В него влюбилась бы, даже будь он в их паре девочкой.
Мелроуз – худые, костлявые, крашеные, супернакрашенные, уродливые, уверенные, прикинутые со вкусом – все они посетят по своему вкусу магазин, который у каждого свой. Тема там разная, но пахнет свободой выбора. Если б я была страшной и костлявой... но, увы, слышу в ответ: «Что же вы хотите? на Мелроуз для себя найти? Не там ищете». А я уже нашла. В отличие от Вас, молочного племени, я Вас принимаю и люблю такими, какие Вы есть.
Мелроуз, Мелроуз…
При упоминании о Мелроуз память снова извлекает самые далёкие и самые тёплые воспоминания. Она раскрывает ладонь, и мы выкатываемся камушками с неё на Ферфакс и спешим. Я вижу нашу парочку – себя и Като. Вижу, как семенят маленькие ножки. Слышу шум блошиного рынка. Потому что было воскресенье. Потому что, катком переехав понедельник, среды, пятницы, четверг, мы снова бежим в памяти на Мелроуз. Шум уже хорошо слышен с рынка, где наш папа нашёл видимость работы. С ним расплатились расшитым женским пиджаком, который он тут же примерил на меня. И мне показалось, что я царица египетская; и люди с изумлением оборачивались.
По Ферфакс, горошинами до Мелроуз, с горочки, как с Москвы, да в Беверли Хиллз. Здесь – салон мелирования моих волос, там, на перекрёстке – ногти.
Упав годами, насыпались бонусы.
Дожидаясь времени своего аппойнтмента, я наведалась в ресторанчик, который, по моему мнению, является непосредственно «центром для пописать» всех тусовок всего сборища на Мелроуз. Молодёжь 16-28. Стильная, костлявая, одета неразборчиво, но броско. Панки, то ли металлисты, но во всей красе: во всех местах металлические прибамбасы. Закоренелые мужененавистницы, сухожильные (не смотрят на них мужчины), в коротких юбках, коротко стрижены; длинные сигареты из всех дыр. Два кульных парня продефилировали на другую сторону, манерой вечно спешащих, но ничегошеньки не делающих. Оба в брюках-галетках чёрной кожи. Рубашки по талии ушиты, тоже чёрные. Руки в сверхмодных наколках, до мизинцев. На одном коротенькая куртка, на три размера меньше, женская. В него влюбилась бы, даже будь он в их паре девочкой.
Мелроуз – худые, костлявые, крашеные, супернакрашенные, уродливые, уверенные, прикинутые со вкусом – все они посетят по своему вкусу магазин, который у каждого свой. Тема там разная, но пахнет свободой выбора. Если б я была страшной и костлявой... но, увы, слышу в ответ: «Что же вы хотите? на Мелроуз для себя найти? Не там ищете». А я уже нашла. В отличие от Вас, молочного племени, я Вас принимаю и люблю такими, какие Вы есть.
стр 20
Я была на Мелроуз в первый год и на грани десятилетия. И, главное, мне не страшно, ни за что.
ГЛАВА 4
– Этот стих тебе, – озвучил Антен ограниченное пространство.
Мари оттолкнула тянущее оцепенение:
– Читай.
Тебя ласкает теплый дождь,
Чуть коснется нежных плеч и парит.
Почему ты, как во сне?
Зачем так холодна ко мне?
А этот тёплый дождь совсем накрыл тебя...
А этот дождь теряет стыд, любя,
И косо смотрит на меня,
И каждой каплей говорит,
Что я напрасный гость.
Дарит алмазов горсть,
И тотчас отсужает.
Бросает мокрый поцелуй
И вприскочку к другой.
Ах, он совсем не знает:
Порывом ветер налетает,
Бросая в холод и огонь,
В шальную дрожь.
Тебя ласкает тёплый дождь...
– Как ты узнал?! – воскликнула Мари.
– Как? – не разобрал Антен.
ГЛАВА 4
– Этот стих тебе, – озвучил Антен ограниченное пространство.
Мари оттолкнула тянущее оцепенение:
– Читай.
Тебя ласкает теплый дождь,
Чуть коснется нежных плеч и парит.
Почему ты, как во сне?
Зачем так холодна ко мне?
А этот тёплый дождь совсем накрыл тебя...
А этот дождь теряет стыд, любя,
И косо смотрит на меня,
И каждой каплей говорит,
Что я напрасный гость.
Дарит алмазов горсть,
И тотчас отсужает.
Бросает мокрый поцелуй
И вприскочку к другой.
Ах, он совсем не знает:
Порывом ветер налетает,
Бросая в холод и огонь,
В шальную дрожь.
Тебя ласкает тёплый дождь...
– Как ты узнал?! – воскликнула Мари.
– Как? – не разобрал Антен.
стр 21
– Как узнал то, о чём я думаю?
– О чём ты думала?
– За что я тебя люблю...
Враг аммиак, друг полей, натуральнейший букет, пролез снаружи и ткнулся в нос. Мари, не оборачиваясь, изогнула локоть за спинку сиденья, выудила добрый треух шерстяного пледа, несущего следы парфюма, и закуталась с ушами.
...Он узнал меня сразу, как только вошёл. Точно: я его очаровала. Я почувствовала ту искру, что пробежала между нами. Он предложил мне ночной ресторан. Я согласилась на чашку кофе. За дверцей его автомобиля я ощутила вкус дорогой жизни. Так могут одни и не могут другие. Мне оставалось лишь сделать шаг на встречу.
Одни могут сделать так, чтобы всё вокруг изменилось, точно так же, как этого не могут сделать другие: перевести через черту неизведанного. Обновить жизнь, позволить ощутить вкус жизни, как сказки. Мы свернули к ночному ресторану. Он настойчиво предлагал ужин. Я озвучивала оговоренную чашку кофе. Он повёл меня, гордый, путём, коим шёл к своему теперешнему положению. С минуты на минуту я чувствовала себя всё более лёгкой и независимой. Порою мне казалось, что меня ничто не держит, что меня поймут и простят, что, может и вовсе не нужно их прощения. Ведь можно уйти полюбовно, по-хорошему. Ведь это моя жизнь, и все её обстоятельства – только мои.
Я смотрю, задрав голову – на стенах замка ветер упрямо полощет знамёна его эгоизма. Я плохо слышу его голос, он тонет в вопросе: «Ты сможешь полюбить его? Лечь с ним, вовлекшись в борьбу противоположностей... Нет? Может, да… Он много даст взамен. Он будет носить на руках. Он сделает тебя украшением...»
– Мама, почему ты не взяла меня с собой купаться в бассейне?
– А ты так сладко уснула, что мне было очень жаль тебя будить. Но я честно отплавала за нас обеих.
Тщательно маскирую тревогу под улыбку. Ребёнок умеет читать мои мысли с лица. Сейчас моё лицо должно отражать, в лучшем случае, неизвестность. Что это такое – необъяснимый шок от Америки, так часто приводящий к жесточайшей депрессии? Счастлив тот, кто с ним не знаком.Невесёлые обстоятельства требуют сосредоточения на чём-нибудь. Посмотрим, что в нашем активе: вокруг улыбчивые, очень приветливые люди, богатые дома, красивые машины, вечное лето в благоухании экзотических цветов. В пассиве: боль расставанья с близкими. Никто не хотел, что бы так получилось. Сутки назад ещё была суровая зима. У меня на руках такая смешная шубка дочери, что её не жалко и выкинуть. Никто не хотел
– О чём ты думала?
– За что я тебя люблю...
Враг аммиак, друг полей, натуральнейший букет, пролез снаружи и ткнулся в нос. Мари, не оборачиваясь, изогнула локоть за спинку сиденья, выудила добрый треух шерстяного пледа, несущего следы парфюма, и закуталась с ушами.
...Он узнал меня сразу, как только вошёл. Точно: я его очаровала. Я почувствовала ту искру, что пробежала между нами. Он предложил мне ночной ресторан. Я согласилась на чашку кофе. За дверцей его автомобиля я ощутила вкус дорогой жизни. Так могут одни и не могут другие. Мне оставалось лишь сделать шаг на встречу.
Одни могут сделать так, чтобы всё вокруг изменилось, точно так же, как этого не могут сделать другие: перевести через черту неизведанного. Обновить жизнь, позволить ощутить вкус жизни, как сказки. Мы свернули к ночному ресторану. Он настойчиво предлагал ужин. Я озвучивала оговоренную чашку кофе. Он повёл меня, гордый, путём, коим шёл к своему теперешнему положению. С минуты на минуту я чувствовала себя всё более лёгкой и независимой. Порою мне казалось, что меня ничто не держит, что меня поймут и простят, что, может и вовсе не нужно их прощения. Ведь можно уйти полюбовно, по-хорошему. Ведь это моя жизнь, и все её обстоятельства – только мои.
Я смотрю, задрав голову – на стенах замка ветер упрямо полощет знамёна его эгоизма. Я плохо слышу его голос, он тонет в вопросе: «Ты сможешь полюбить его? Лечь с ним, вовлекшись в борьбу противоположностей... Нет? Может, да… Он много даст взамен. Он будет носить на руках. Он сделает тебя украшением...»
– Мама, почему ты не взяла меня с собой купаться в бассейне?
– А ты так сладко уснула, что мне было очень жаль тебя будить. Но я честно отплавала за нас обеих.
Тщательно маскирую тревогу под улыбку. Ребёнок умеет читать мои мысли с лица. Сейчас моё лицо должно отражать, в лучшем случае, неизвестность. Что это такое – необъяснимый шок от Америки, так часто приводящий к жесточайшей депрессии? Счастлив тот, кто с ним не знаком.Невесёлые обстоятельства требуют сосредоточения на чём-нибудь. Посмотрим, что в нашем активе: вокруг улыбчивые, очень приветливые люди, богатые дома, красивые машины, вечное лето в благоухании экзотических цветов. В пассиве: боль расставанья с близкими. Никто не хотел, что бы так получилось. Сутки назад ещё была суровая зима. У меня на руках такая смешная шубка дочери, что её не жалко и выкинуть. Никто не хотел
стр 22
расставаться, но обстоятельства подвели нас к этому; меня и двух моих крошек – мужа и хрупкую дочь, которую муж всё время носит на руке.
– А сейчас, когда мы умылись, – говорю я шутливым командирским тоном, – дружно спускаемся на бесплатный завтрак, на первый этаж гостиницы.
Кофе, круассаны, пара кусочков масла. Этого должно хватить на целый день.
Крупные дождевые капли дружно вытанцовывают за окном тропический ливень. Он будет идти и идти с перерывами во все дни января, февраля и мятный кусочек марта. По Сансету, в сером прямоугольнике огромного окна, плотными рядами шипят на мокрое асфальтовое покрытие умытые машины. Красивые, благородные, цветные – они, как умные цирковые животные, цепляются друг за друга и бегут, бегут. Так хочется бежать куда-то. Но куда? Элитта не приехала и после третьего звонка. Мы, реально, на Марсе…
Она приедет завтра, когда дождь на время возьмёт передышку. Я подарю ей огромных размеров коробку дорогих московских конфет. Она невнятно промолвит: «Не надо было». И мы приступим к моему трудоустройству.
О, как воспеть тебя, голливудская община? Временами подозрительная, порою перевозбуждённая, но честная и реалистичная. Мы не можем, если только это не будут какие-нибудь сплетни. Только факты могу перечислить: ты, община, долгое время делила с нами хлеб и работу. Ты разрешила нам выжить рядом с собой. Ты научила нас Америке. И если где-нибудь, когда-нибудь скажут: «Мог, мол, воспеть, да не воспел, и не воспоёт-де, когда придётся». Так вот, чтоб нам их –
Пою песнь!
До работы мы добрались за пять минут. Уверенная Элитта завела меня в овощной маркет. Хозяин налил коньяку за знакомство и сказал, что с завтрашнего дня я принята на работу. Я залпом выпила и решила: будь что будет, кто-то же должен и гречку в мешки расфасовывать.
Элитта ухватила с прилавка банку икры и исчезла в дверном проёме. В магазин зашёл распространитель телефонных карточек – предложил услугу, которая пригодилась на долгие годы.
Я выдержала коньячное застолье на двоих, как москвичка, и пошла на выход.
– Если тебе нужно будет «Время-на-Москву», – напомнил мне распространитель Лёня, выкладывающий карточки на прилавок, – я дам тебе его днём или ночью. Много лет он безукоризненно выполняет своё слово.
Чувство самосохранения подсказывает, что нужно съехать в мотель. Мы поискали жильё на соседних улицах, но ничего не нашли. Оставшихся денег едва ли хватит даже на самый крошечный депозит за самый маленький...
– Смотри, как бы мелодрама не перескочила на кровавые рельсы трагедии, – свесившись через плечо, шутит муж, намекая, видимо, на мой стальной характер,
– А сейчас, когда мы умылись, – говорю я шутливым командирским тоном, – дружно спускаемся на бесплатный завтрак, на первый этаж гостиницы.
Кофе, круассаны, пара кусочков масла. Этого должно хватить на целый день.
Крупные дождевые капли дружно вытанцовывают за окном тропический ливень. Он будет идти и идти с перерывами во все дни января, февраля и мятный кусочек марта. По Сансету, в сером прямоугольнике огромного окна, плотными рядами шипят на мокрое асфальтовое покрытие умытые машины. Красивые, благородные, цветные – они, как умные цирковые животные, цепляются друг за друга и бегут, бегут. Так хочется бежать куда-то. Но куда? Элитта не приехала и после третьего звонка. Мы, реально, на Марсе…
Она приедет завтра, когда дождь на время возьмёт передышку. Я подарю ей огромных размеров коробку дорогих московских конфет. Она невнятно промолвит: «Не надо было». И мы приступим к моему трудоустройству.
О, как воспеть тебя, голливудская община? Временами подозрительная, порою перевозбуждённая, но честная и реалистичная. Мы не можем, если только это не будут какие-нибудь сплетни. Только факты могу перечислить: ты, община, долгое время делила с нами хлеб и работу. Ты разрешила нам выжить рядом с собой. Ты научила нас Америке. И если где-нибудь, когда-нибудь скажут: «Мог, мол, воспеть, да не воспел, и не воспоёт-де, когда придётся». Так вот, чтоб нам их –
Пою песнь!
До работы мы добрались за пять минут. Уверенная Элитта завела меня в овощной маркет. Хозяин налил коньяку за знакомство и сказал, что с завтрашнего дня я принята на работу. Я залпом выпила и решила: будь что будет, кто-то же должен и гречку в мешки расфасовывать.
Элитта ухватила с прилавка банку икры и исчезла в дверном проёме. В магазин зашёл распространитель телефонных карточек – предложил услугу, которая пригодилась на долгие годы.
Я выдержала коньячное застолье на двоих, как москвичка, и пошла на выход.
– Если тебе нужно будет «Время-на-Москву», – напомнил мне распространитель Лёня, выкладывающий карточки на прилавок, – я дам тебе его днём или ночью. Много лет он безукоризненно выполняет своё слово.
Чувство самосохранения подсказывает, что нужно съехать в мотель. Мы поискали жильё на соседних улицах, но ничего не нашли. Оставшихся денег едва ли хватит даже на самый крошечный депозит за самый маленький...
– Смотри, как бы мелодрама не перескочила на кровавые рельсы трагедии, – свесившись через плечо, шутит муж, намекая, видимо, на мой стальной характер,
стр 23
который, как по шаткому мостку, провёл нас над пропастью в собственный, арендованный в мае сингл.
Барахтаясь в луже проблем, пуская огромные пузыри на эгоистичном «Hotelwirtschaft» ангельского запада, мы подгребали то к одному, то к другому характерному персонажу Commedia Dell'arte. Вот маячит лампой на берегу стометровый Капитан, отпускающий театральную слезу и отымающий руку. Вот неунывный живчик Арлекин, переструганный на американский манер, весело водит нас за нос по улицам Лос-Анжелеса. Вот подуставшие от жизни «Дотторэ» от arte dei giudici e notai, в белых масках, вывернув наши карманы, безразлично отмеряют нам полноценные пинки. И вот накренила вперёд и выставила в строгом выговоре палец вылезающая из короткого платья Аврора. Mise en Scene оживляет характерно русский персонаж: остролицый, розовощёкий Петрушка грозится нам картонным войском. И не войско это вовсе, а колода потёртых карт: тройки, семёрки, и, конечно же, выпадет пиковая дама. Это Судьба. С ней нам нелегко будет, но будет так. Этим и сердце...
– Обязательно скажи, – настаивает муж, – как изменилось всё после «сентября». Как исчезли с улиц толпы дармовой рабочей силы.
– О’кей! Дорогой! Эта аксиоматическая гиперболизация покоится вне рамок данного l'intreccio. И, значит, поэтому La Commedia e Finita!
...Я сжимаю в руке последний козырь – телефон подруги, моей подружки в Москве, в Сан-Франциско. Та приобщает нас к неопровержимым фактам того, что в Сан-Франциско вредный для детей и астматиков климат, что там всё дорого и трудно найти жильё и работу. На этот момент они имеют с мужем серьёзный бизнес по перешверке использованных баскетбольных мячиков, но для меня и для Антена у них в бизнесе работы не найдётся.
– Попробуйте себя в Эл-Эй, – заключает она, прежде чем навсегда умереть.
Скорость выпадения денежных знаков из кошелька с переездом в мотель замедляется до доллара семидесяти шести центов в час. Антен нашел какую-то работу, на которую он уходит в четыре утра вместе с Като. Вечером приносят десять долларов. Я работаю первую неделю в магазине бесплатно.
Антен привёл к нам в мотель какого-то рыхлого мужика.
– Архип, – представился тот, – зашёл посмотреть, как вы живёте.
– Извините, у нас пока не всё гладко, – говорю я, – кипятим воду на суп в кофеварке.
>– Антен сказал, что вы совсем бедствуете, а вы ничего. Главное, что не на улице.
– Мы не можем на улице, – пугается Антен, – у нас ребёнок.
Все посмотрели на Като. Она играет мелкими игрушечками на кровати.
Барахтаясь в луже проблем, пуская огромные пузыри на эгоистичном «Hotelwirtschaft» ангельского запада, мы подгребали то к одному, то к другому характерному персонажу Commedia Dell'arte. Вот маячит лампой на берегу стометровый Капитан, отпускающий театральную слезу и отымающий руку. Вот неунывный живчик Арлекин, переструганный на американский манер, весело водит нас за нос по улицам Лос-Анжелеса. Вот подуставшие от жизни «Дотторэ» от arte dei giudici e notai, в белых масках, вывернув наши карманы, безразлично отмеряют нам полноценные пинки. И вот накренила вперёд и выставила в строгом выговоре палец вылезающая из короткого платья Аврора. Mise en Scene оживляет характерно русский персонаж: остролицый, розовощёкий Петрушка грозится нам картонным войском. И не войско это вовсе, а колода потёртых карт: тройки, семёрки, и, конечно же, выпадет пиковая дама. Это Судьба. С ней нам нелегко будет, но будет так. Этим и сердце...
– Обязательно скажи, – настаивает муж, – как изменилось всё после «сентября». Как исчезли с улиц толпы дармовой рабочей силы.
– О’кей! Дорогой! Эта аксиоматическая гиперболизация покоится вне рамок данного l'intreccio. И, значит, поэтому La Commedia e Finita!
...Я сжимаю в руке последний козырь – телефон подруги, моей подружки в Москве, в Сан-Франциско. Та приобщает нас к неопровержимым фактам того, что в Сан-Франциско вредный для детей и астматиков климат, что там всё дорого и трудно найти жильё и работу. На этот момент они имеют с мужем серьёзный бизнес по перешверке использованных баскетбольных мячиков, но для меня и для Антена у них в бизнесе работы не найдётся.
– Попробуйте себя в Эл-Эй, – заключает она, прежде чем навсегда умереть.
Скорость выпадения денежных знаков из кошелька с переездом в мотель замедляется до доллара семидесяти шести центов в час. Антен нашел какую-то работу, на которую он уходит в четыре утра вместе с Като. Вечером приносят десять долларов. Я работаю первую неделю в магазине бесплатно.
Антен привёл к нам в мотель какого-то рыхлого мужика.
– Архип, – представился тот, – зашёл посмотреть, как вы живёте.
– Извините, у нас пока не всё гладко, – говорю я, – кипятим воду на суп в кофеварке.
>– Антен сказал, что вы совсем бедствуете, а вы ничего. Главное, что не на улице.
– Мы не можем на улице, – пугается Антен, – у нас ребёнок.
Все посмотрели на Като. Она играет мелкими игрушечками на кровати.
стр 24
– Я созвонился с женой, Ташей, – вздохнул Архип, – мы решили пригласить вас сегодня вечером.
Стараюсь приубавить разложенные на кровати вещи. Через час за нами заедет Архип, и мы отправимся в гости. Есть же в жизни красивые повороты…
Работа порадовала новыми знакомыми: девчонками из моей и из другой смены. На моё дружелюбие они отвечают молчаливой агрессией. Но мне не за что на них обижаться; в конце концов, они же не требуют падать перед ними на колени. Какая у них ко мне может быть зависть? Раз я из Москвы, значит, я не умею гэкать, так же, как и не умею выгибать спинку, и многое другое не умею. Это слишком мелкий повод для ссор. И всё же хозяин смотрит настороженно. Девочки знают, как создать нужное настроение.
В магазин вошёл Шурик-грузчик.
– Привет, землячка, – обращается он ко мне. – Как обживаешься?
– Тяжело.
– Не грусти, все трудности преодолимы, было бы желание.
В его глазах крутится неуёмное любопытство:
– Как устроилась? В мотеле? Сколько платишь?.. Пыть... Надо поискать апартаменты. Я приеду вечером, помогу.
Вечером, по темноте мы мотались меж грязных, переполненных латиноамериканцами улиц, по востоку Голливуда. Он показал меня какому-то мужику, тот посмотрел на меня с балкона. Затем Шурик подобрал грязный матрац с улицы: «Это вам пригодится на будущее». И подвёз к обшарпанному мотелю.
>– Но мы уже живём в лучшем, – нерешительно возразил Антен.
< – Так вы не смотрите мотель? – ответил Шурик, – О' кей, завтра начнём искать апартаменты.
– Мэри! – игнорируя мужа, поигрывая откинутой на плечи кожаной курткой, Шурик подступается ко мне на следующий день, – завтра мы едем в ресторан, послезавтра в казино. Это будет другая жизнь, Мэри. И она будет твоей. Ты узнаешь, что такое Америка!
– А как же апартаменты? – поинтересовалась я.>
– Апартаменты? Апартаменты будут завтра, – ответствовал Шурик, – сегодня я занят.
Что-то не сработало в мозгу у Антена, и он позвонил Архипу и попросил забрать нас из мотеля, мотивируя тем, что мне угрожает опасность. Архип пообещал посоветоваться с Ташей.
Стараюсь приубавить разложенные на кровати вещи. Через час за нами заедет Архип, и мы отправимся в гости. Есть же в жизни красивые повороты…
Работа порадовала новыми знакомыми: девчонками из моей и из другой смены. На моё дружелюбие они отвечают молчаливой агрессией. Но мне не за что на них обижаться; в конце концов, они же не требуют падать перед ними на колени. Какая у них ко мне может быть зависть? Раз я из Москвы, значит, я не умею гэкать, так же, как и не умею выгибать спинку, и многое другое не умею. Это слишком мелкий повод для ссор. И всё же хозяин смотрит настороженно. Девочки знают, как создать нужное настроение.
В магазин вошёл Шурик-грузчик.
– Привет, землячка, – обращается он ко мне. – Как обживаешься?
– Тяжело.
– Не грусти, все трудности преодолимы, было бы желание.
В его глазах крутится неуёмное любопытство:
– Как устроилась? В мотеле? Сколько платишь?.. Пыть... Надо поискать апартаменты. Я приеду вечером, помогу.
Вечером, по темноте мы мотались меж грязных, переполненных латиноамериканцами улиц, по востоку Голливуда. Он показал меня какому-то мужику, тот посмотрел на меня с балкона. Затем Шурик подобрал грязный матрац с улицы: «Это вам пригодится на будущее». И подвёз к обшарпанному мотелю.
>– Но мы уже живём в лучшем, – нерешительно возразил Антен.
< – Так вы не смотрите мотель? – ответил Шурик, – О' кей, завтра начнём искать апартаменты.
– Мэри! – игнорируя мужа, поигрывая откинутой на плечи кожаной курткой, Шурик подступается ко мне на следующий день, – завтра мы едем в ресторан, послезавтра в казино. Это будет другая жизнь, Мэри. И она будет твоей. Ты узнаешь, что такое Америка!
– А как же апартаменты? – поинтересовалась я.>
– Апартаменты? Апартаменты будут завтра, – ответствовал Шурик, – сегодня я занят.
Что-то не сработало в мозгу у Антена, и он позвонил Архипу и попросил забрать нас из мотеля, мотивируя тем, что мне угрожает опасность. Архип пообещал посоветоваться с Ташей.
стр 25
Он приехал за нами в одиннадцать вечера. Мы погрузили в его вэн три наши чемодана и все надежды.
Москвичка Таша постелила нам простынку на полу, в ливинг-руме. Хорошо, что Като спит над нами, на диване. Утром я проснулась безобразной лягушкой – почки ударили по глазам. Быстро привела себя в чувство и бодрая, весёлая предстала перед хозяевами. Сегодня они, оказывается, не помогут нам искать апартаменты. Сегодня они покажут нам магазины.
Скинувшись на покупки в «найнти-найн», мы воротились обратно. Я помогала Таше готовить на кухне до прихода гостей. Гости, благополучно проигнорировав нас за весь вечер, разошлись по домам. На следующее утро перед зеркалом стало ясно – ещё одну такую ночь мне не пережить.
И вот я в детском садике, у Саллины. В новой для себя роли воспитателя. Здесь есть, где спать – мы спим на толстенном матрасе, на полу в чуланчике, с дочей; в разлуке с мужем. Я – нянечка, воспитатель, уборщица, дошкольный учитель, прачка, повариха. Я работаю с семи утра до полуночи.
Антенчик, миленький, где ты?!
Саллина в приватном разговоре сказала мне, что пришло её время взять всё от жизни. Что она имела в виду, говоря это?
Первую неделю я работаю на агентство по трудоустройству. Вторую неделю я отрабатываю наше с дочерью проживание. В конце третьей недели она дала мне двести долларов.
Антен всё так же живёт в мотеле и ездит куда-то за десять долларов. И к кому я не обращалась, никто ума не может приложить, как найти ему работу.
Саллина имеет побочный бизнес на океане и требует, чтобы в её отсутствие я отвечала на все звонки на чистом английском.
– Мне не нужна такая работница, – орёт Саллина, выбрасывая в потолок вещи. – Я не для того столько лет корячилась, чтобы сегодня иметь проблемы. Всё, чего я хочу, так это чтобы ты поняла – я не желаю иметь проблемы, которые ты мне сегодня устраиваешь. Я сегодня, сейчас, имею проблемы из-за тебя, почему? – удивляется она. – Мне всё равно, как ты работаешь, – ревёт она, словно бык. – Мне нужен чистый английский, и это не мои проблемы!
– Не спорь, каждое утро любая женщина сама себя готовит в меню предстоящего дня. Судьба, конечно, может сдобрить это каким-нибудь горьким соусом. Но для чего создана женщина? Для счастья и любви. Зачем натягивать утром маску тухлой морды? Значит, вечером, перед тем, как лечь с мужем в постель, ты обязательно напялишь себе трусы, – наставляю я сама себя. На часах пять сорок пять, и к семи я буду ягодкой.
Москвичка Таша постелила нам простынку на полу, в ливинг-руме. Хорошо, что Като спит над нами, на диване. Утром я проснулась безобразной лягушкой – почки ударили по глазам. Быстро привела себя в чувство и бодрая, весёлая предстала перед хозяевами. Сегодня они, оказывается, не помогут нам искать апартаменты. Сегодня они покажут нам магазины.
Скинувшись на покупки в «найнти-найн», мы воротились обратно. Я помогала Таше готовить на кухне до прихода гостей. Гости, благополучно проигнорировав нас за весь вечер, разошлись по домам. На следующее утро перед зеркалом стало ясно – ещё одну такую ночь мне не пережить.
И вот я в детском садике, у Саллины. В новой для себя роли воспитателя. Здесь есть, где спать – мы спим на толстенном матрасе, на полу в чуланчике, с дочей; в разлуке с мужем. Я – нянечка, воспитатель, уборщица, дошкольный учитель, прачка, повариха. Я работаю с семи утра до полуночи.
Антенчик, миленький, где ты?!
Саллина в приватном разговоре сказала мне, что пришло её время взять всё от жизни. Что она имела в виду, говоря это?
Первую неделю я работаю на агентство по трудоустройству. Вторую неделю я отрабатываю наше с дочерью проживание. В конце третьей недели она дала мне двести долларов.
Антен всё так же живёт в мотеле и ездит куда-то за десять долларов. И к кому я не обращалась, никто ума не может приложить, как найти ему работу.
Саллина имеет побочный бизнес на океане и требует, чтобы в её отсутствие я отвечала на все звонки на чистом английском.
– Мне не нужна такая работница, – орёт Саллина, выбрасывая в потолок вещи. – Я не для того столько лет корячилась, чтобы сегодня иметь проблемы. Всё, чего я хочу, так это чтобы ты поняла – я не желаю иметь проблемы, которые ты мне сегодня устраиваешь. Я сегодня, сейчас, имею проблемы из-за тебя, почему? – удивляется она. – Мне всё равно, как ты работаешь, – ревёт она, словно бык. – Мне нужен чистый английский, и это не мои проблемы!
– Не спорь, каждое утро любая женщина сама себя готовит в меню предстоящего дня. Судьба, конечно, может сдобрить это каким-нибудь горьким соусом. Но для чего создана женщина? Для счастья и любви. Зачем натягивать утром маску тухлой морды? Значит, вечером, перед тем, как лечь с мужем в постель, ты обязательно напялишь себе трусы, – наставляю я сама себя. На часах пять сорок пять, и к семи я буду ягодкой.
стр 26
Без пяти семь я стою в основном помещении детского сада в большой комнате на первом этаже. Как только я попала сюда, то первым, кто меня рассмотрел, был её муж – простоватый мужичок с видом очень занятого человека. Потоптавшись немного вокруг, он сказал: «Она сейчас будет».
И вот появилась она: в шуме и пыли. Ветром просвистела мимо, вернулась переодетой и холодно спросила:
– Вас сюда агентство прислало?
– Да, – ответила я.
– Откуда ты приехала?
Я ответила, что из Москвы.
– Что ты умеешь делать?
Я опрометчиво перечислила.
В семь тридцать утра на следующий день принесли первого ребёнка – чёрненькую кучерявенькую девочку в красивом платьице. Каждое утро начинается с того, что я принимаю эту малышку на руки и бегу менять ей памперсы. Возвращаюсь обратно и вижу: моя Като стоит наготове, с умытой мордочкой и почищенными зубками. Передаю ей малышку. В свои шесть лет Като, наравне с мамой, выполняет свои обязанности. Каждое утро она, как мама, принимается за работу. Ребёнок с ребёнком быстрее находят общий язык. Като просто моё спасение. Приводят ещё пару малышей: мальчика и девочку. Постепенно, за время, пока я накрываю на столы, приводят всех двенадцать детей. Усаживаемся за классический завтрак – молоко и сириал. В этой просторной комнате есть всё необходимое: холодильник, телевизор, игрушки. Всех детей нужно уговорить и накормить. Като помогает кормить малышей. Я слежу, чтобы старшие ели аккуратно и не сорили. Завтрак закончен, и через пятнадцать минут комната превращается в игровую. Затем по часам – гулять, спать, снова кушать и снова гулять. Обед я готовлю накануне с десяти до двенадцати ночи, потому что некоторые дети остаются в садике до восьми-девяти часов вечера, иногда по два-три человека.
Пребывание детей в садике после основного времени оплачивается отдельно. Это должны быть мои деньги. После двенадцати нужно ещё помыть огромную холодную кухню, приготовить что-нибудь вкусное для её семьи. Иногда она приходит с гостями, и мне нужно их обслужить, накрыть, убрать, а потом уже готовить для садика. Родители отдают деньги за дополнительное пребывание детей в садике ей. Я напомнила, что это мои деньги.
– А вы что, – спросила Саллина, – новые русские?
И вот появилась она: в шуме и пыли. Ветром просвистела мимо, вернулась переодетой и холодно спросила:
– Вас сюда агентство прислало?
– Да, – ответила я.
– Откуда ты приехала?
Я ответила, что из Москвы.
– Что ты умеешь делать?
Я опрометчиво перечислила.
В семь тридцать утра на следующий день принесли первого ребёнка – чёрненькую кучерявенькую девочку в красивом платьице. Каждое утро начинается с того, что я принимаю эту малышку на руки и бегу менять ей памперсы. Возвращаюсь обратно и вижу: моя Като стоит наготове, с умытой мордочкой и почищенными зубками. Передаю ей малышку. В свои шесть лет Като, наравне с мамой, выполняет свои обязанности. Каждое утро она, как мама, принимается за работу. Ребёнок с ребёнком быстрее находят общий язык. Като просто моё спасение. Приводят ещё пару малышей: мальчика и девочку. Постепенно, за время, пока я накрываю на столы, приводят всех двенадцать детей. Усаживаемся за классический завтрак – молоко и сириал. В этой просторной комнате есть всё необходимое: холодильник, телевизор, игрушки. Всех детей нужно уговорить и накормить. Като помогает кормить малышей. Я слежу, чтобы старшие ели аккуратно и не сорили. Завтрак закончен, и через пятнадцать минут комната превращается в игровую. Затем по часам – гулять, спать, снова кушать и снова гулять. Обед я готовлю накануне с десяти до двенадцати ночи, потому что некоторые дети остаются в садике до восьми-девяти часов вечера, иногда по два-три человека.
Пребывание детей в садике после основного времени оплачивается отдельно. Это должны быть мои деньги. После двенадцати нужно ещё помыть огромную холодную кухню, приготовить что-нибудь вкусное для её семьи. Иногда она приходит с гостями, и мне нужно их обслужить, накрыть, убрать, а потом уже готовить для садика. Родители отдают деньги за дополнительное пребывание детей в садике ей. Я напомнила, что это мои деньги.
– А вы что, – спросила Саллина, – новые русские?
стр 27
– Нет.
Она отвернулась.
Увлёкшись своей кулинарией, я не заметила, как ребёнок уснул на мраморных квадратах кухонного стола. Я перенесла её, спящую, на нашу кровать. Обняв дочь, я засыпаю с ней спокойно; в конце концов, мы всё равно получим какие-нибудь деньги, рано или поздно, мы что-нибудь накопим.
В первую неделю я смогла позвонить один раз в мотель Антену.
Следующим утром, как обычно, первой приносят всё ту же черненькую девочку. Она смеётся – узнаёт, и это веселит душу. Дети едят с аппетитом. Като помогает убрать со столов, разбирает игрушки, во всём остальном она чувствует себя равной со всеми. Садик живёт полноценной жизнью: гуляет, играет. А вот спать днём Като отказывается – говорит, раз она работник детского сада, то работникам детсада днём спать не положено. День подтягивается к вечеру. Только что пробило восемь. Опять наверх: готовить что-то на завтра. Я немного осмелела и подкармливаю Като колбаской из хозяйского холодильника. Вечерами, когда я готовлю, она играет маленькими игрушками из своего малюсенького рюкзачка. Так пролетело пять дней. В субботу в садике выходной. У меня стирка и уборка в огромном доме Саллины. Иду собирать бельё всех членов её семьи из всех комнат. Пол в спальне бел от тряпья, она ходила по нему всю неделю. Я приготовилась собрать бельё, но тут нужно ещё немного подождать – по нему топчется её муж.
После уборки и стирки мы с Като можем выйти из ворот на прогулку. Улицы Лос-Анжелеса сплошь прямые и квадратно-гнездовые. Заблудиться практически невозможно. Мы перешли бульвар Голливуд вниз на юг, там, где на нём просто живут. Спустились на бульвар Санта Моника. Повернули налево. Дошли до бульвара Ла Брэя. Снова повернули налево. Поднялись на Голливуд в том месте, где начинаются звёзды, и снова повернули налево, заключив квадрат. При всех своих звёздах Голливуд оставляет впечатление запущенности и заброшенности. Преобладают рыжие цвета повылазившей отовсюду и пересохшей под палящими лучами травы и серой пыли на стенах и в витринах неухоженных сувенирных магазинов. Только через пять лет вырастут здесь большие хоботы у белых слонов оскаровского центра.
Совершенно исключено нахождение в Лос-Анжелесе под убийственным солнцем без какой-либо защиты. День за днём, накапливая опыт, я пыталась использовать для борьбы с этими палящими лучами разные средства. Даже зонтик от дождя, предусмотрительно захваченный из Москвы. В итоге зонтик, после пары засушливых лет и нелепости, остался стоять у большого железного помойного ящика, а я, – как показал экспириенс, самым лучшим средством от жары является машина с кондиционером, – и пользуюсь этим надёжным средством. По Лос-Анжелесу не ходят пешком. Для того чтобы добраться в бизнес или до какого-либо магазина, существует машина. Машина в Америке не роскошь, а средство её достижения. Автомобиль можно купить прямо на улице за триста долларов.
Она отвернулась.
Увлёкшись своей кулинарией, я не заметила, как ребёнок уснул на мраморных квадратах кухонного стола. Я перенесла её, спящую, на нашу кровать. Обняв дочь, я засыпаю с ней спокойно; в конце концов, мы всё равно получим какие-нибудь деньги, рано или поздно, мы что-нибудь накопим.
В первую неделю я смогла позвонить один раз в мотель Антену.
Следующим утром, как обычно, первой приносят всё ту же черненькую девочку. Она смеётся – узнаёт, и это веселит душу. Дети едят с аппетитом. Като помогает убрать со столов, разбирает игрушки, во всём остальном она чувствует себя равной со всеми. Садик живёт полноценной жизнью: гуляет, играет. А вот спать днём Като отказывается – говорит, раз она работник детского сада, то работникам детсада днём спать не положено. День подтягивается к вечеру. Только что пробило восемь. Опять наверх: готовить что-то на завтра. Я немного осмелела и подкармливаю Като колбаской из хозяйского холодильника. Вечерами, когда я готовлю, она играет маленькими игрушками из своего малюсенького рюкзачка. Так пролетело пять дней. В субботу в садике выходной. У меня стирка и уборка в огромном доме Саллины. Иду собирать бельё всех членов её семьи из всех комнат. Пол в спальне бел от тряпья, она ходила по нему всю неделю. Я приготовилась собрать бельё, но тут нужно ещё немного подождать – по нему топчется её муж.
После уборки и стирки мы с Като можем выйти из ворот на прогулку. Улицы Лос-Анжелеса сплошь прямые и квадратно-гнездовые. Заблудиться практически невозможно. Мы перешли бульвар Голливуд вниз на юг, там, где на нём просто живут. Спустились на бульвар Санта Моника. Повернули налево. Дошли до бульвара Ла Брэя. Снова повернули налево. Поднялись на Голливуд в том месте, где начинаются звёзды, и снова повернули налево, заключив квадрат. При всех своих звёздах Голливуд оставляет впечатление запущенности и заброшенности. Преобладают рыжие цвета повылазившей отовсюду и пересохшей под палящими лучами травы и серой пыли на стенах и в витринах неухоженных сувенирных магазинов. Только через пять лет вырастут здесь большие хоботы у белых слонов оскаровского центра.
Совершенно исключено нахождение в Лос-Анжелесе под убийственным солнцем без какой-либо защиты. День за днём, накапливая опыт, я пыталась использовать для борьбы с этими палящими лучами разные средства. Даже зонтик от дождя, предусмотрительно захваченный из Москвы. В итоге зонтик, после пары засушливых лет и нелепости, остался стоять у большого железного помойного ящика, а я, – как показал экспириенс, самым лучшим средством от жары является машина с кондиционером, – и пользуюсь этим надёжным средством. По Лос-Анжелесу не ходят пешком. Для того чтобы добраться в бизнес или до какого-либо магазина, существует машина. Машина в Америке не роскошь, а средство её достижения. Автомобиль можно купить прямо на улице за триста долларов.
стр 28
Можно отдать тысячу долларов в дешёвом магазине «Трифти». Можно купить приличную машину за три тысячи на площадке подержанных авто. Можно – за тридцать тысяч в салоне у дилера. В любом случае, вы покупаете машину так же быстро, как приобретаете ложку к обеду. Рядовой американец в своей стране всегда прав и поэтому ему не нужно водительских прав – он приобретает водительскую лицензию. Экзамен на получение лицензии занимает минут десять. Экзаменационные вопросы лишь поверхностно касаются правил дорожного движения и сосредотачивают внимание экзаменуемого на уличном общежитии. Дорожная разметка, само движение устроены так, чтобы драйвать автомобиль, оснащённый автоматической коробкой передач, мог и ребёнок. Наказания за дорожные правонарушения могут любому испортить полжизни. Возразить что-либо полицейскому НЕ-ВОЗ-МОЖ-НО! Зачем рисковать, если у тебя самого серьёзные планы? Поэтому абсолютно пустой или загруженный перекрёсток, оборудованный знаком «стоп», днём или ночью водители, независимо от каких-либо обстоятельств или настроения, проезжают следующим образом: подъехал к перекрёстку – остановился. Досчитал до трёх и поехал дальше. И никаких тебе «иначе». Ответ на вопрос: «Что делают американцы, достигшие перекрёстка одновременно?» – полагаю, постигнете сами.
Мы зашли в магазин. В нём я совсем недавно начинала свою трудовую деятельность. Фигура грузчика старается нагибаться над ящиками спиной ко мне: если отбросить все вероятные и невероятные слухи и навороты, если отбросить всю словесную чепуху и оставить голого короля, то этим королём будет ежедневная, ежеминутная работа американской полиции. Хозяин лавочки ничем не выразил своё отношение к нашей сегодняшней встрече. Его затлый чалик остаётся далеко позади.
С небывалой радостью мы рассматриваем малюсенькую комнатку Антена в мотеле. Нашему глубокому счастью нет предела.
По возвращению в дом ко мне, в наполненном эмоциональном состоянии, подошла подмоченная Саллина:
– У меня завтра день рождения. Не надо, – говорит она, – ничего готовить. Всё, что мне нужно, я закажу сама в магазине. Ты поможешь накрыть на кухне. И пригласи мужа.
Жизнь, как говорится, даёт порою послабления...
Мы вышли от Саллины сразу же после дня рождения. Гуттаперчевые гости, в пылу празднества распушив подшелудившийся туф, попытались извалять Антена в муке да перьях, и потоптались на наших проблемах... Этот самый выход пришёлся как раз на следующий день – день рождения Антена. В последний раз я попросила у Саллины заработанные деньги. В последний раз она мне отказала.
Усадив ребёнка в колясочку, мы медленно удаляемся от ручки двери не так давно цементным кубом перестроенной серой постройки.
Мы зашли в магазин. В нём я совсем недавно начинала свою трудовую деятельность. Фигура грузчика старается нагибаться над ящиками спиной ко мне: если отбросить все вероятные и невероятные слухи и навороты, если отбросить всю словесную чепуху и оставить голого короля, то этим королём будет ежедневная, ежеминутная работа американской полиции. Хозяин лавочки ничем не выразил своё отношение к нашей сегодняшней встрече. Его затлый чалик остаётся далеко позади.
С небывалой радостью мы рассматриваем малюсенькую комнатку Антена в мотеле. Нашему глубокому счастью нет предела.
По возвращению в дом ко мне, в наполненном эмоциональном состоянии, подошла подмоченная Саллина:
– У меня завтра день рождения. Не надо, – говорит она, – ничего готовить. Всё, что мне нужно, я закажу сама в магазине. Ты поможешь накрыть на кухне. И пригласи мужа.
Жизнь, как говорится, даёт порою послабления...
Мы вышли от Саллины сразу же после дня рождения. Гуттаперчевые гости, в пылу празднества распушив подшелудившийся туф, попытались извалять Антена в муке да перьях, и потоптались на наших проблемах... Этот самый выход пришёлся как раз на следующий день – день рождения Антена. В последний раз я попросила у Саллины заработанные деньги. В последний раз она мне отказала.
Усадив ребёнка в колясочку, мы медленно удаляемся от ручки двери не так давно цементным кубом перестроенной серой постройки.
стр 29
ГЛАВА 5
Каждое утро вся семья усаживается за завтрак. За дверью апартаментов, снаружи, на теле сосны завтракает наш сосед – одетый в пригожую шубку белка. Он хозяин шести сосен над бассейном, внутри построенного полым квадратом английского вилладжа. В принципе, он может шелушить свои шишки, когда захочет, но он аппетитно завтракает в одно с нами время. Однажды, раз и навсегда дав понять, что не берёт подачек, наш друг устраивается на высоте чуть повыше двери и умело крутит в коротких передних лапках черенок обгрызенной шишки. Шелуха падает вниз в японского стиля дворик, где, промеж уложенных друг к другу и усыпанных иголками небольших камней, вверх тянутся узкие носы невысоких кустов папоротника и рваные уши кутафьевых пальм. Бассейн, к сожалению, не отапливается. Зато сосны творят спасительную защиту летом от солнца. Зимой дают иголки для растопки камина. Этим обожает заниматься Като. Субботним утром я ворочаюсь на кровати, ловя порывы ещё прохладного сквознячка, и решаю, какой цвет зубной пасты хочу брать сегодня, чтобы чистить зубы. Нет, лучше решить, какого цвета будет тюбик: зелёного, синего, белого, сине-белого или сине-зелёного. Такого, видимо, который не использовал вчера, и три дня тому назад тоже не использовал.
Остронаучные мысли подтягивают стрелки часов к восьми. На самом деле, два хитрых индивидуума – я и Като ждём, когда наступит время, и из ванной выйдет наша мама и по очереди расцелует нас за уши.
– Подъём, подъём! – звучит её красивый дикторский голос.
Слышу, как Като увизживается в кровати и затем бежит умываться. Приходит очередь и моим ушам получить на орехи, которые мы делим сполна, на двоих.
– Просыпайся, просыпайся, много дел, – выскальзывает из ловушки рук Мари.
В который раз озвучиваю то, как я её люблю.
– Не повторяйся, сегодня у Като турнамент. И вообще, у нас много дел.
Шагаю в ванную после Като и выбираю зелёную пасту в бледных катышках.
– Антен! Тот крем для лица, что мы вчера купили за двести долларов – он такая прелесть. Большое спасибо, – сообщает Мари.
– Я очень рад, дорогая, что он тебе пригодился, – отвечаю после короткой паузы.
Отмечаю, как удачно, что вчера пришлось заехать ещё в оптовый супермаркет и прикупить там кое-что по дому.
– Като довольна струнами с пузырьками?
– Очень, – отвечает жена.
– Като, ты довольна новыми струнами? – кричу ей в её комнату.
стр 30
– Довольна, довольна, – отвечает Като.
– А что означает «довольна»?
– Па, ну это значит – «хорошо».
– Не только хорошо, что ещё?
– Не знаю.
– Ещё значит – хватит. С тебя на сегодняшний день дорогущей ракетки с профессиональной кожаной оплёткой и леской с пузырьками хватит. Правда?
– Не знаю. Что такое «леска»?
– Мари, ты слыхала, она не знает.
– В первую очередь, она приносит сплошные победы над переросшими её соперниками, – парирует Мари.
– С такой ракеткой нельзя иначе.
– Она старается изо всех сил.
– Я знаю.
– Идите завтракать, – призывает Мари.
Ливинг-рум от кухни отделяет газовая плита и встроенный шкаф-перегородка. Перед ней наше «семейное кафе». На аппаратурной тумбочке со стеклянными дверцами и раритетным винилом из семидесятых внутри торгует красными парусами деревянный ночник-корвет. Средь его шлюпок на палубе и под форштевнем за борта ухватились деревянными ладошками четыре морских капитана. Они втягивают просоленными, простуженными носами чудный запах кофе, доносящийся с кухни, и нетерпеливо вытряхивают трубки.
– На пол не сорите, ешьте над столом, – приказывает Мари.
– Ты б знала, сколько за тумбочкой пивных бутылок… – признаюсь я.
Каких бутылок? – грозно нахмурилась Мари.
– Со вчерашней попойки капитанов.
– А, – говорит Мари, бросая укоризненные взгляды и протирая каждого капитана салфеткой. – Надеюсь, господа, Вы сегодня не заскучаете без женского общества?
– Мне кажется, что без тебя обязан скучать всякий.
– Я всегда с тобой, дорогой.
– А что означает «довольна»?
– Па, ну это значит – «хорошо».
– Не только хорошо, что ещё?
– Не знаю.
– Ещё значит – хватит. С тебя на сегодняшний день дорогущей ракетки с профессиональной кожаной оплёткой и леской с пузырьками хватит. Правда?
– Не знаю. Что такое «леска»?
– Мари, ты слыхала, она не знает.
– В первую очередь, она приносит сплошные победы над переросшими её соперниками, – парирует Мари.
– С такой ракеткой нельзя иначе.
– Она старается изо всех сил.
– Я знаю.
– Идите завтракать, – призывает Мари.
Ливинг-рум от кухни отделяет газовая плита и встроенный шкаф-перегородка. Перед ней наше «семейное кафе». На аппаратурной тумбочке со стеклянными дверцами и раритетным винилом из семидесятых внутри торгует красными парусами деревянный ночник-корвет. Средь его шлюпок на палубе и под форштевнем за борта ухватились деревянными ладошками четыре морских капитана. Они втягивают просоленными, простуженными носами чудный запах кофе, доносящийся с кухни, и нетерпеливо вытряхивают трубки.
– На пол не сорите, ешьте над столом, – приказывает Мари.
– Ты б знала, сколько за тумбочкой пивных бутылок… – признаюсь я.
Каких бутылок? – грозно нахмурилась Мари.
– Со вчерашней попойки капитанов.
– А, – говорит Мари, бросая укоризненные взгляды и протирая каждого капитана салфеткой. – Надеюсь, господа, Вы сегодня не заскучаете без женского общества?
– Мне кажется, что без тебя обязан скучать всякий.
– Я всегда с тобой, дорогой.
стр 31
Я подхожу к жене, пробую обнять:
– У тебя непередаваемое чувство юмора...
– Ты руки с мылом мыл, дорогой, когда умывался?
– Да.
– Не обманывай. Когда ты умывался, на мыле сидела бабочка, сидела?
– Сидела.
– Так она и сейчас там сидит.
Атака филигранно отбита.
– Удивлюсь, как ты способна держать под контролем всё на свете?
Комплимент молчаливо принят.
На стеклянный обеденный стол ложатся тарелки и салфетки. Мы рассаживаемся в плетёные кресла вокруг. Начинается завтрак.
Реальный французский сыр неповторимо дёргает рецепторы, остро бьёт в нос. Выход из этой сложной борьбы я нахожу пока в толстенном слое масла, понимая, однако, что правильнее было бы искать его в белом вине.
– Как тебе любимый сыр? – спрашивает Мари.
Киваю головой:
– Вжарил.
– Положи сверху кусочек лакса.
>– Лакс положу, копченку нет.
– Тебе кофе с каким кофемейтом – простым или с хазелнатом?
– С хазелнатом.
– С халвой?
– С халвой.
>– С какой халвой?
– С любой.
Като плохо ест яйца всмятку. Но сегодня, под напором нашей стороны, ей приходится сдаться.
– У тебя непередаваемое чувство юмора...
– Ты руки с мылом мыл, дорогой, когда умывался?
– Да.
– Не обманывай. Когда ты умывался, на мыле сидела бабочка, сидела?
– Сидела.
– Так она и сейчас там сидит.
Атака филигранно отбита.
– Удивлюсь, как ты способна держать под контролем всё на свете?
Комплимент молчаливо принят.
На стеклянный обеденный стол ложатся тарелки и салфетки. Мы рассаживаемся в плетёные кресла вокруг. Начинается завтрак.
Реальный французский сыр неповторимо дёргает рецепторы, остро бьёт в нос. Выход из этой сложной борьбы я нахожу пока в толстенном слое масла, понимая, однако, что правильнее было бы искать его в белом вине.
– Как тебе любимый сыр? – спрашивает Мари.
Киваю головой:
– Вжарил.
– Положи сверху кусочек лакса.
>– Лакс положу, копченку нет.
– Тебе кофе с каким кофемейтом – простым или с хазелнатом?
– С хазелнатом.
– С халвой?
– С халвой.
>– С какой халвой?
– С любой.
Като плохо ест яйца всмятку. Но сегодня, под напором нашей стороны, ей приходится сдаться.
стр 32
– Я уже съела одно яйцо напополам с ножиком,– защищается Като.
– Ешь другую половину, – неумоляется Мари. – Сегодня тебе предстоит трудный бой.
После завтрака есть несколько драгоценных минут, среди которых можно затеряться. Пытаюсь полистать телевизор:
– Мари, на триста-каком канале русское телевидение?
– Мы не имеем времени для просмотра сегодня. Проследи, чтоб ребёнок надела кроссовки для тенниса, а не для бега.
Правда. Чего ради я прокололся на телевизоре, если все программы имеются в Интернете?
– Като, ты какие кроссовки надела? – спрашиваю.
– Для тенниса, для тенниса, – огрызается Като.
– Ты намазалась кремом? – кричит из кухни Мари, заправляя посуду в дишвошер.
– Ща! – кричит обратно Като.
– Включи кондиционер, – просит жена.
Включаю. Будет шуметь весь день – теплая воздушная волна неумолимо вытесняет утреннюю прохладу из сквозняка.
– Като!– говорит Мари. – Мажься кремом как следует, чтоб сегодня мне не сгорела.
– О’кей.
– Иди, выводи трак из-за вэна, – скомандовала Мари. – А то опоздаем.
– Поедем улицами или через фривей? – спрашиваю.
Мне это нужно для того, чтобы рассчитать время до минут.
– По фривею.
Спускаюсь на стоянку возле дома. Като не любит опаздывать. Несмотря на свой возраст, Като реально строга к себе и остальным. Ещё она не любит выслушивать наставления, не терпит разносы, и, как все америкашечки, лелеет собственное эго.
Многорядные скоростные дороги пронизают насквозь весь Большой Лос-Анжелес. Скорости приличные, виражи крутые. Именно на фривее я нашёл-таки отгадку тому, почему всё же по TV без устали вжикают эти бесконечные Формулы и Дайтоны. Чтоб, в конечном итоге, любая кухарка могла легко рулить свой здоровенный трак. Причём на большой скорости и двумя пальцами. Сама гонка по фривею, порою, представляется своеобразной Дайтоной. В ночной игре ли сотен красных огоньков, или в утреннем стаде
– Ешь другую половину, – неумоляется Мари. – Сегодня тебе предстоит трудный бой.
После завтрака есть несколько драгоценных минут, среди которых можно затеряться. Пытаюсь полистать телевизор:
– Мари, на триста-каком канале русское телевидение?
– Мы не имеем времени для просмотра сегодня. Проследи, чтоб ребёнок надела кроссовки для тенниса, а не для бега.
Правда. Чего ради я прокололся на телевизоре, если все программы имеются в Интернете?
– Като, ты какие кроссовки надела? – спрашиваю.
– Для тенниса, для тенниса, – огрызается Като.
– Ты намазалась кремом? – кричит из кухни Мари, заправляя посуду в дишвошер.
– Ща! – кричит обратно Като.
– Включи кондиционер, – просит жена.
Включаю. Будет шуметь весь день – теплая воздушная волна неумолимо вытесняет утреннюю прохладу из сквозняка.
– Като!– говорит Мари. – Мажься кремом как следует, чтоб сегодня мне не сгорела.
– О’кей.
– Иди, выводи трак из-за вэна, – скомандовала Мари. – А то опоздаем.
– Поедем улицами или через фривей? – спрашиваю.
Мне это нужно для того, чтобы рассчитать время до минут.
– По фривею.
Спускаюсь на стоянку возле дома. Като не любит опаздывать. Несмотря на свой возраст, Като реально строга к себе и остальным. Ещё она не любит выслушивать наставления, не терпит разносы, и, как все америкашечки, лелеет собственное эго.
Многорядные скоростные дороги пронизают насквозь весь Большой Лос-Анжелес. Скорости приличные, виражи крутые. Именно на фривее я нашёл-таки отгадку тому, почему всё же по TV без устали вжикают эти бесконечные Формулы и Дайтоны. Чтоб, в конечном итоге, любая кухарка могла легко рулить свой здоровенный трак. Причём на большой скорости и двумя пальцами. Сама гонка по фривею, порою, представляется своеобразной Дайтоной. В ночной игре ли сотен красных огоньков, или в утреннем стаде
стр 33
прижатых друг к другу ещё влажных машин, когда дорожное полотно накреняет фривей вниз, а то вверх, то в левую, то в правую стороны, стремительно поднимает на второй ярус или выплёскивает плотный трафик в серую глотку тоннеля – в этом мелькании сразу всего и во всех направлениях просыпается благодарное чувство к создателям и воспитателям этих надёжных, благородных монстров.
По по-воскресному просеянному фривею быстро добираемся до университетских теннисных кортов. Америка – страна здорового образа жизни. Здоровый образ жизни – это спорт. Этим всё сказано. Здесь на каждом шагу, возле каждого жилья, практически – спортивная площадка.
К месту регистрации участников турнира протискиваемся узким проходом между обтянутых синей материей высоких сеток теннисных кортов. Като получает соперницу и время разогреться. Немаловажный участник – солнце, оно тоже не теряет времени. Пока Като разогревается, мы развалились на травке на газончике перед кортом.
Слева, справа улеглись другие родители.
Просервировав несколько подач, Като получает приглашение к поединку. Её соперница, энергичная рыжая девочка, как и Като, пытается унять некоторое волнение излишним перенапряжением.
Перед тем, как решиться на что-либо, девочка поджимает губы, на секунду замирает, сосредоточенно думая, затем сама с собой соглашается, проводит дриблинг мячом по покрытию корта и сервирует.
На другой стороне – Като: болезненно прореагировав на перетяжки времени, бросается на подачу и гасит. Соперница довольно легко поднимает мяч и свечой закладывает его вверх, в обратную сторону. Понимаем, что поединок будет трудным. Мяч высоко подскакивает на стороне Като, и та снова со всех сил гасит его на сторону девочки, которая снова отвечает уверенной свечой.
Като осознаёт свои шикарные возможности для гаса и пытается приложить разные удары с разных сторон. Увы, её стойкая соперница, словно веником, сметает все старания.
Промах. Подача. Девочки, опасаясь друг друга, будто подсели на своих коньков. От подачи к подаче в течение двадцати минут мяч взмывает вверх и под острым углом возвращается через сетку. Ошибки делает та и другая стороны. Первый, но долгожданный перерыв. Като жадно пьёт воду. Вдыхает воздух и, не находя себе места, теребит одежду. Наперебой бросаемся объяснять ей. Она слушает одним ухом, смотрит одним глазом. Сейчас она там, на корте.
Като не умеет уступать. Учиться не было времени. Соперница, видимо, тоже.
– Она говорит, вы не можете мне помогать, – сообщает нам Като.
– Когда она это сказала? – удивляемся мы. >
– Как только вы начали говорить.
По по-воскресному просеянному фривею быстро добираемся до университетских теннисных кортов. Америка – страна здорового образа жизни. Здоровый образ жизни – это спорт. Этим всё сказано. Здесь на каждом шагу, возле каждого жилья, практически – спортивная площадка.
К месту регистрации участников турнира протискиваемся узким проходом между обтянутых синей материей высоких сеток теннисных кортов. Като получает соперницу и время разогреться. Немаловажный участник – солнце, оно тоже не теряет времени. Пока Като разогревается, мы развалились на травке на газончике перед кортом.
Слева, справа улеглись другие родители.
Просервировав несколько подач, Като получает приглашение к поединку. Её соперница, энергичная рыжая девочка, как и Като, пытается унять некоторое волнение излишним перенапряжением.
Перед тем, как решиться на что-либо, девочка поджимает губы, на секунду замирает, сосредоточенно думая, затем сама с собой соглашается, проводит дриблинг мячом по покрытию корта и сервирует.
На другой стороне – Като: болезненно прореагировав на перетяжки времени, бросается на подачу и гасит. Соперница довольно легко поднимает мяч и свечой закладывает его вверх, в обратную сторону. Понимаем, что поединок будет трудным. Мяч высоко подскакивает на стороне Като, и та снова со всех сил гасит его на сторону девочки, которая снова отвечает уверенной свечой.
Като осознаёт свои шикарные возможности для гаса и пытается приложить разные удары с разных сторон. Увы, её стойкая соперница, словно веником, сметает все старания.
Промах. Подача. Девочки, опасаясь друг друга, будто подсели на своих коньков. От подачи к подаче в течение двадцати минут мяч взмывает вверх и под острым углом возвращается через сетку. Ошибки делает та и другая стороны. Первый, но долгожданный перерыв. Като жадно пьёт воду. Вдыхает воздух и, не находя себе места, теребит одежду. Наперебой бросаемся объяснять ей. Она слушает одним ухом, смотрит одним глазом. Сейчас она там, на корте.
Като не умеет уступать. Учиться не было времени. Соперница, видимо, тоже.
– Она говорит, вы не можете мне помогать, – сообщает нам Като.
– Когда она это сказала? – удивляемся мы. >
– Как только вы начали говорить.
стр 34
– Она ж не понимает по-русски, – парирую я.
А что ещё? Ах, да – развести руками.
Между ударами девочки вытирают пот рукавами. Поединок длится уже сорок минут, и успел собрать своих почитателей. На лицах обеих участниц упорство и страх, который они старательно прячут вовнутрь, но он проявляется на игре.
Рыжая соперница с уморительным спокойствием вертит в пальцах мяч, крутит ракетку, прилаживает одно к другому, выбрасывает руки вверх и сервирует. Увы, страх не даёт ей сработать на полную силу.
Като обречённо возвращает мяч. Страх проиграть сковывает и её.
Девочка мастерски принимает мяч и переправляет его в обратную сторону. Там его, как врага, выставив ракетку вперёд, поджидает Като и отчаянно перебивает обратно. Участницы ритмично бомбардируют площадки друг друга.
Долгожданный перерыв. Като, почёсывая колени, подходит к бутылкам воды, стоящим в тени:
– Я больше не могу. Я сейчас упаду. У меня нет больше сил. Я не могу её победить, – шепчет Като. – Я больше не хочу играть. >
– Она тоже не хочет, – хватаюсь за спасительную соломинку. – Подожди ещё немножко, и она упадёт первая.
С соседней скамейки, чуть не плача, на нас смотрит веснушчатая девочка. Им обеим придётся играть дальше, перебарывая усталость. Като удивлённо и обречённо раскачивает головой.>
И снова, заслуживая всё большее и большее наше уважение, поджав губы и сосредоточившись на подаче, сервирует девочка. И снова подачу отчаянно принимает Като, не умеющая сдаваться.
За последние полчаса, из полутора, самый актуальный вопрос для всех: «А который счёт?!»
Като сервирует под острым углом. Соперница прекрасно вытаскивает подачу. Като рубит сплеча, противник отвечает мастерством. Девочка жёстко, но не точно сервирует, и хорошо защищается. Като в атаке – пятьдесят на пятьдесят.
Они уже не очень любят друг друга – это написано на их лицах. Они не спасуют друг перед другом. Я точно знаю.
До конца встречи остались считанные очки. Подача, отскок, приём, перелёт, отскок, приём, долгожданная ошибка. Ещё немного, осталось немного, ещё только пара подач. Като сервирует. Свеча. Като гасит и промахивается.
А что ещё? Ах, да – развести руками.
Между ударами девочки вытирают пот рукавами. Поединок длится уже сорок минут, и успел собрать своих почитателей. На лицах обеих участниц упорство и страх, который они старательно прячут вовнутрь, но он проявляется на игре.
Рыжая соперница с уморительным спокойствием вертит в пальцах мяч, крутит ракетку, прилаживает одно к другому, выбрасывает руки вверх и сервирует. Увы, страх не даёт ей сработать на полную силу.
Като обречённо возвращает мяч. Страх проиграть сковывает и её.
Девочка мастерски принимает мяч и переправляет его в обратную сторону. Там его, как врага, выставив ракетку вперёд, поджидает Като и отчаянно перебивает обратно. Участницы ритмично бомбардируют площадки друг друга.
Долгожданный перерыв. Като, почёсывая колени, подходит к бутылкам воды, стоящим в тени:
– Я больше не могу. Я сейчас упаду. У меня нет больше сил. Я не могу её победить, – шепчет Като. – Я больше не хочу играть. >
– Она тоже не хочет, – хватаюсь за спасительную соломинку. – Подожди ещё немножко, и она упадёт первая.
С соседней скамейки, чуть не плача, на нас смотрит веснушчатая девочка. Им обеим придётся играть дальше, перебарывая усталость. Като удивлённо и обречённо раскачивает головой.>
И снова, заслуживая всё большее и большее наше уважение, поджав губы и сосредоточившись на подаче, сервирует девочка. И снова подачу отчаянно принимает Като, не умеющая сдаваться.
За последние полчаса, из полутора, самый актуальный вопрос для всех: «А который счёт?!»
Като сервирует под острым углом. Соперница прекрасно вытаскивает подачу. Като рубит сплеча, противник отвечает мастерством. Девочка жёстко, но не точно сервирует, и хорошо защищается. Като в атаке – пятьдесят на пятьдесят.
Они уже не очень любят друг друга – это написано на их лицах. Они не спасуют друг перед другом. Я точно знаю.
До конца встречи остались считанные очки. Подача, отскок, приём, перелёт, отскок, приём, долгожданная ошибка. Ещё немного, осталось немного, ещё только пара подач. Като сервирует. Свеча. Като гасит и промахивается.
стр 35
В последний промах Като вкладывает последние силы.
Расписание, в котором мы живём сегодня, не терпит отлагательств.
то не правда, что в Америке нет дефицита. Он существовал, он существует, он будет жить, и каждый день он живёт рядом с нами. Он – жёсткий американский парень. Его зовут Дефицит Времени. Из-за него в Калифорнии разрешен поворот направо, на красный. Пропустив, разумеется, пешеходов. Все пешеходные переходы в Лос-Анжелесе оборудованы гладкими спусками для колёс инвалидных колясок. Все автобусы – подъёмниками для инвалидов в инвалидных колясках. Метро, магазины, офисы, рестораны, кафетерии, забегаловки и отливаловки, общественные и необщественные места, просто места и не места вовсе, а всё вообще – в первую очередь обустроено для удобства инвалидов. И, прежде чем где-либо когда-либо инвалид почувствует себя беспомощным, к нему подбегут семеро и предложат свою помощь.
На улицах Лос-Анжелеса незнакомые люди, повстречавшись на пути друг у друга, говорят: «Hi!» и улыбаются. Здесь, если улицу переходит последний бомж, то все Мерседесы, будь их хоть сто тысяч, вежливо ждут. Здесь и сейчас, если по этой улице проедет скорая помощь или пожарная машина, то весь поток авто, утром или вечером, ночью или днём, в час пик или нет, любые козыри – все примут вправо и немедля останавливаются. Иначе будешь иметь дело со сверхжёстким американским законом, который охраняет людей друг от друга и от правительства.
ГЛАВА 6
– Побежали, побежали, – спешит Мари. – Перед тем, как мы попадём на день рождения, нам нужно успеть как минимум в два магазина.
Колёса трака вертятся так, будто на каждом написано: «легко».
Пустынное положение тротуаров Лос-Анжелеса. С ним можно только примириться. По городу никто не ходит пешком. Три, десять миль – на улице никого. Хозяйничает только ветер. Мнёт бедолагам, бескожурым деревьям, их кучерявые прически, как строгий прапор. А тем и хорошо: мало, кору скинули, так ещё и обдувает. Такая здесь забава природы, которая порой бывает неумолима. Жарою бьют все триста дней вечного лета.
– Помнишь, как два года не было дождя? Все холмы выгорели.
– А какая у нас была смешная машинка, без кондиционера, – отвечает Мари.
– Как ты её тормозила? Мужику и то трудно.
– Мне ничего не трудно,– улыбается Мари. – Со мной были мои роднюстики.
– Помнишь, после Саллины ты три года отбыла на каторге у Алланы?
Расписание, в котором мы живём сегодня, не терпит отлагательств.
то не правда, что в Америке нет дефицита. Он существовал, он существует, он будет жить, и каждый день он живёт рядом с нами. Он – жёсткий американский парень. Его зовут Дефицит Времени. Из-за него в Калифорнии разрешен поворот направо, на красный. Пропустив, разумеется, пешеходов. Все пешеходные переходы в Лос-Анжелесе оборудованы гладкими спусками для колёс инвалидных колясок. Все автобусы – подъёмниками для инвалидов в инвалидных колясках. Метро, магазины, офисы, рестораны, кафетерии, забегаловки и отливаловки, общественные и необщественные места, просто места и не места вовсе, а всё вообще – в первую очередь обустроено для удобства инвалидов. И, прежде чем где-либо когда-либо инвалид почувствует себя беспомощным, к нему подбегут семеро и предложат свою помощь.
На улицах Лос-Анжелеса незнакомые люди, повстречавшись на пути друг у друга, говорят: «Hi!» и улыбаются. Здесь, если улицу переходит последний бомж, то все Мерседесы, будь их хоть сто тысяч, вежливо ждут. Здесь и сейчас, если по этой улице проедет скорая помощь или пожарная машина, то весь поток авто, утром или вечером, ночью или днём, в час пик или нет, любые козыри – все примут вправо и немедля останавливаются. Иначе будешь иметь дело со сверхжёстким американским законом, который охраняет людей друг от друга и от правительства.
ГЛАВА 6
– Побежали, побежали, – спешит Мари. – Перед тем, как мы попадём на день рождения, нам нужно успеть как минимум в два магазина.
Колёса трака вертятся так, будто на каждом написано: «легко».
Пустынное положение тротуаров Лос-Анжелеса. С ним можно только примириться. По городу никто не ходит пешком. Три, десять миль – на улице никого. Хозяйничает только ветер. Мнёт бедолагам, бескожурым деревьям, их кучерявые прически, как строгий прапор. А тем и хорошо: мало, кору скинули, так ещё и обдувает. Такая здесь забава природы, которая порой бывает неумолима. Жарою бьют все триста дней вечного лета.
– Помнишь, как два года не было дождя? Все холмы выгорели.
– А какая у нас была смешная машинка, без кондиционера, – отвечает Мари.
– Как ты её тормозила? Мужику и то трудно.
– Мне ничего не трудно,– улыбается Мари. – Со мной были мои роднюстики.
– Помнишь, после Саллины ты три года отбыла на каторге у Алланы?
стр 36
– Помнишь. Помнишь? – Мари оживилась. – Мы едем по даунтауну, а я кричу: «Смотрите, смотрите, в мире существуют высотки! Совсем как в Москве!»
– Как думаешь, Василий прикупит водки?
– Прикупит, – обещает Мари. – Обязательно прикупит.
– Надеюсь. Слушай, почему мы тогда вышли от Саллины?
– По моей нервной системе.
– Я не об этом. Ведь у нас не было ни жилья, ни цента. На улицу. С шестилетним ребёнком. В сезон дождей. С тремя чемоданами, которые я просто не мог тащить одновременно. Я часто задаю себе этот вопрос, и я не помню. Почему?
– Я тоже забыла.
Мари молчит.
– Она потребовала, чтобы мы отдали ей паспорта, – произнесла Мари.
– Чего ради? Кстати, почему ты ей их не отдала? До сих пор бы нам платила...
– Не хорохорься. Она в очередной раз вычла с нас за содержание Като, хотя та работала, как взрослая.
– Так это тебя ударило?
– Нет. Она сильно кричала. Она очень сильно на меня кричала.
– И мы просто вышли на улицу.
– Ну, не совсем просто. Помнишь, ты тогда сказал, что нашёлся какой-то гараж, парень.
– Да, больной парень. Помнишь, ты таскала ему икру?
– Помнишь, – ответила Мари.
– Помнишь? Как я боялся тебя потерять?
– Так это ударило тебя на голову?!
– Помнишь, как отчаянно я боялся тебя потерять? Помнишь?.. Нет, ты не можешь помнить...
Каждый вечер из узкого пенала смотрю в зажигающиеся костры наступающей армии. Её воины способны двадцать четыре часа бороться за выживание. Среди них, как среди острых листьев юкки, невозможно укрыться. Наделённые даром носить холодный огонь в груди, они никогда не спускают с мышц своих губ саркастических улыбок. И, как воин, прижатый превосходящим врагом к скале, заводят смелую боевую песню. Среди их
– Как думаешь, Василий прикупит водки?
– Прикупит, – обещает Мари. – Обязательно прикупит.
– Надеюсь. Слушай, почему мы тогда вышли от Саллины?
– По моей нервной системе.
– Я не об этом. Ведь у нас не было ни жилья, ни цента. На улицу. С шестилетним ребёнком. В сезон дождей. С тремя чемоданами, которые я просто не мог тащить одновременно. Я часто задаю себе этот вопрос, и я не помню. Почему?
– Я тоже забыла.
Мари молчит.
– Она потребовала, чтобы мы отдали ей паспорта, – произнесла Мари.
– Чего ради? Кстати, почему ты ей их не отдала? До сих пор бы нам платила...
– Не хорохорься. Она в очередной раз вычла с нас за содержание Като, хотя та работала, как взрослая.
– Так это тебя ударило?
– Нет. Она сильно кричала. Она очень сильно на меня кричала.
– И мы просто вышли на улицу.
– Ну, не совсем просто. Помнишь, ты тогда сказал, что нашёлся какой-то гараж, парень.
– Да, больной парень. Помнишь, ты таскала ему икру?
– Помнишь, – ответила Мари.
– Помнишь? Как я боялся тебя потерять?
– Так это ударило тебя на голову?!
– Помнишь, как отчаянно я боялся тебя потерять? Помнишь?.. Нет, ты не можешь помнить...
Каждый вечер из узкого пенала смотрю в зажигающиеся костры наступающей армии. Её воины способны двадцать четыре часа бороться за выживание. Среди них, как среди острых листьев юкки, невозможно укрыться. Наделённые даром носить холодный огонь в груди, они никогда не спускают с мышц своих губ саркастических улыбок. И, как воин, прижатый превосходящим врагом к скале, заводят смелую боевую песню. Среди их
стр 37
бесчисленных вигвамов, от Голливуда до Мелроуз, с видом сумасшедших носятся несколько сотен болгар и грузин, поляков и венгров, русских и украинцев. Для них, несчастных евразийских нелегалов, носящих чёрную звезду во лбу – смертельное табу на возвращение в свои страны, нет пощады ни с одной, ни с другой стороны этого беспрецедентного противостояния. Здесь, где все и вся всё считают своей родиной – и эту страну, и эти улицы, на которых так легко остаться холодным трупом.
В Голливуде, среди бесконечного ряда экспонатов музея восковых фигур, там где-то, в толпе, тонет, подёрнутое болью нервного сопереживания лицо моего друга – мексиканца Маориссио.
Увидев лицо Мари, Таша всплеснула руками: «Не хватало, чтоб ты померла в моём аппартменте!»
Маленькое личико Като исказилось в испуге.
– Так, мои дорогие, хватит валять дурака. Собирайтесь, едем в агентство, – свела Таша в один хвост все переговоры последних часов.
«Хорошо бы покормить Като чем-нибудь из купленных продуктов», – подумала Мари, но побоялась сказать об этом вслух. Она быстро собирала жизненно важные документы в сумку. Новые обстоятельства диктовали непредсказуемые параметры. Архип молча уехал. Антен, словно ушибленный кирпичом, бессильно стоял рядом.
Помочь обстряпать дело устройства на работу вызвалась дочь Таши. Впятером влезли в потёртый седан и поехали в Западный Голливуд. Петляя в трафике на перевале, авто попало под моросящий дождик. Никто не разрушил тяжёлую тишину. Антен затравленно зырил в окно, боясь посмотреть в сторону Мари. Он испытывал те же чувства, что испытывают осуждённые на казнь по пути на эшафот.
Ватные руки и ноги, лишенный воли человек, он попросту моргал в окно. Он понимал, что судьба сильными руками тянет с него шкуру. Рок подвергал его постороннему воздействию, подобно тому, как прилив заливает камни.
Хозяин агентства обратил внимание Мари на Антена: «Что он у вас как убитый? Разговаривать умеешь? Мы твою жену на работу устраиваем, а не закапываем».
– Вы можете найти для него что-нибудь? – с надеждой спросила Мари.
– Что умеешь делать? Драйвер лайсэнс есть? Машина?.. Ничего, – суммировал молчание агент. – В твоём положении двигаться надо, а не сидеть, сложа руки.
Агент направил улыбку в сторону Мари:
– Ваш вопрос мы решили. Можете приступать сегодня.
Таша взяла в руки адрес и поблагодарила.
– Откладывать незачем, поехали сейчас, – добавила она.
В Голливуде, среди бесконечного ряда экспонатов музея восковых фигур, там где-то, в толпе, тонет, подёрнутое болью нервного сопереживания лицо моего друга – мексиканца Маориссио.
Увидев лицо Мари, Таша всплеснула руками: «Не хватало, чтоб ты померла в моём аппартменте!»
Маленькое личико Като исказилось в испуге.
– Так, мои дорогие, хватит валять дурака. Собирайтесь, едем в агентство, – свела Таша в один хвост все переговоры последних часов.
«Хорошо бы покормить Като чем-нибудь из купленных продуктов», – подумала Мари, но побоялась сказать об этом вслух. Она быстро собирала жизненно важные документы в сумку. Новые обстоятельства диктовали непредсказуемые параметры. Архип молча уехал. Антен, словно ушибленный кирпичом, бессильно стоял рядом.
Помочь обстряпать дело устройства на работу вызвалась дочь Таши. Впятером влезли в потёртый седан и поехали в Западный Голливуд. Петляя в трафике на перевале, авто попало под моросящий дождик. Никто не разрушил тяжёлую тишину. Антен затравленно зырил в окно, боясь посмотреть в сторону Мари. Он испытывал те же чувства, что испытывают осуждённые на казнь по пути на эшафот.
Ватные руки и ноги, лишенный воли человек, он попросту моргал в окно. Он понимал, что судьба сильными руками тянет с него шкуру. Рок подвергал его постороннему воздействию, подобно тому, как прилив заливает камни.
Хозяин агентства обратил внимание Мари на Антена: «Что он у вас как убитый? Разговаривать умеешь? Мы твою жену на работу устраиваем, а не закапываем».
– Вы можете найти для него что-нибудь? – с надеждой спросила Мари.
– Что умеешь делать? Драйвер лайсэнс есть? Машина?.. Ничего, – суммировал молчание агент. – В твоём положении двигаться надо, а не сидеть, сложа руки.
Агент направил улыбку в сторону Мари:
– Ваш вопрос мы решили. Можете приступать сегодня.
Таша взяла в руки адрес и поблагодарила.
– Откладывать незачем, поехали сейчас, – добавила она.
стр 38
Мари и Като скрылись за железной калиткой забора. Огромный серый дом принял в утробу две жертвы и принялся нагуливать конфиденциальность.
– Мы отвезём твои чемоданы в мотель, – сказала Таша.
Антен молча согласился.
Седан с обглоданными боками повторил подвиг штурма перевала. Подъехав к мотелю на Сансете, Таша посмотрела на Антена:>
– Мы оформим на тебя комнату. Давай документы.
Повозившись с бумажками и контролируя электрический чайник, хотэл-клерк выдал Таше ключи.
– Чего-нибудь ещё? – спросила Таша, передавая ключи Антену.
– Да. Отвезите меня к дому. Я должен знать маршрут, – ответил Антен.
Антен встал под душ. На улице шёл дождь. Воедино сплетая весь шум, мозг подсказывал: «Всё равно, откуда вода. Главное, есть точка отсчёта».
Он составил кое-какой план, решив, что во главу угла он обязан поставить себя. Антен протиснулся от душа к кровати, открыл чемодан, надел спортивный костюм, провернул деревянный поплавок ключа в кармане, аккуратно прихлопнул дверь, и побежал…
Утреннее солнце подвело размытый макияж города Голливуда, ловко подсушило асфальт и положило спать хоумлесов. Тёплый свет с улицы приоткрыл конвертик пенала и застал его обитателя бодрствующим.
Есть Антен не хотел, как не хотел и позже, потеряв чувство голода и работу вкусовых рецепторов. С проснувшимся армейским прилежанием он поправил на кровати одеяло, ногой поровнял чемодан. Отметил, что инициатива солнца пришлась как нельзя кстати. Положил в карман пиджака полпачки сигарет, бумажные спички, документы и ключ. Затем зашёл в русскую лавочку и купил газету.
Февральский ветер Сансета... Остудив тропическую горячность, он упрямо тычется подмышки, яростно интересуется прессой. На своей улице зимою он визажирует причёсками лос-анжельцев, и уличён в беззастенчивом заглядывании под огромные щели, под двери. К полудню он меняет цвета улицы с мокрого на тоскливо белый, прихватывает меж зубов запахи бургеров и гоняет с ними на длинные дистанции.
Антен стоял на углу мотеля и терпеливо ждал своего нового знакомого. Опустив квотер в блестящий торс телефона-автомата капэл минэт тому назад, он говорил с Эсэмесом. Из газетного объявления, тот нарисовался человеком идентичных проблем – искал руммейта.
– Мы отвезём твои чемоданы в мотель, – сказала Таша.
Антен молча согласился.
Седан с обглоданными боками повторил подвиг штурма перевала. Подъехав к мотелю на Сансете, Таша посмотрела на Антена:>
– Мы оформим на тебя комнату. Давай документы.
Повозившись с бумажками и контролируя электрический чайник, хотэл-клерк выдал Таше ключи.
– Чего-нибудь ещё? – спросила Таша, передавая ключи Антену.
– Да. Отвезите меня к дому. Я должен знать маршрут, – ответил Антен.
Антен встал под душ. На улице шёл дождь. Воедино сплетая весь шум, мозг подсказывал: «Всё равно, откуда вода. Главное, есть точка отсчёта».
Он составил кое-какой план, решив, что во главу угла он обязан поставить себя. Антен протиснулся от душа к кровати, открыл чемодан, надел спортивный костюм, провернул деревянный поплавок ключа в кармане, аккуратно прихлопнул дверь, и побежал…
Утреннее солнце подвело размытый макияж города Голливуда, ловко подсушило асфальт и положило спать хоумлесов. Тёплый свет с улицы приоткрыл конвертик пенала и застал его обитателя бодрствующим.
Есть Антен не хотел, как не хотел и позже, потеряв чувство голода и работу вкусовых рецепторов. С проснувшимся армейским прилежанием он поправил на кровати одеяло, ногой поровнял чемодан. Отметил, что инициатива солнца пришлась как нельзя кстати. Положил в карман пиджака полпачки сигарет, бумажные спички, документы и ключ. Затем зашёл в русскую лавочку и купил газету.
Февральский ветер Сансета... Остудив тропическую горячность, он упрямо тычется подмышки, яростно интересуется прессой. На своей улице зимою он визажирует причёсками лос-анжельцев, и уличён в беззастенчивом заглядывании под огромные щели, под двери. К полудню он меняет цвета улицы с мокрого на тоскливо белый, прихватывает меж зубов запахи бургеров и гоняет с ними на длинные дистанции.
Антен стоял на углу мотеля и терпеливо ждал своего нового знакомого. Опустив квотер в блестящий торс телефона-автомата капэл минэт тому назад, он говорил с Эсэмесом. Из газетного объявления, тот нарисовался человеком идентичных проблем – искал руммейта.
Подписаться на:
Сообщения (Atom)
