Нет. Костьми друг друга пугали, головами в футбол гоняли, снег-пепел вился, а страха не было. Неоткуда было ему взяться. Мы каждый день со смертью в игрушки играли. Это потом, когда человечество взвесило войну, когда вся пресса стала писать про гуманные человеческие ценности, когда день за днём объяснять начали, тогда и мир ужаснулся. Человек – он слепой без гуманизма. Вне общечеловеческого, разжёванного гуманизма, человек – и ребёнок, не знающий что в руке сохраняет, и зажатое в кулак насекомое.
Столик, за которым мы так удобно устроились, аккуратно вписывается в компанию других таких же столиков, а все вместе они – в уютный продолговатый зальчик на первом этаже гостиницы. Зальчик, в котором возле окна стоит наш деревянный столик, совмещает в себе также гостиничное лобби, кафе, танцевальный зал, сувенирный магазин и клаб в одном лице. В жёлтую поверхность кафешного стола влакированы интересные вырезки из старинных газет и реклам.
– После войны, – продолжал мой Знакомый, – я подался одним из секретарей комсомола к Брежневу, в Молдавию. Молдаване не хотели сливать своё вино в вонючие колхозные закрома, и, как следствие, первые послевоенные выборы игнорировали. Не ведали того ещё, что с недавних пор стали народом подрасстрельным, и этим ставили Ильича к стенке. Вечер, лампочка, а на избирательном участке – никого, и за целый день – никого, никого, кто б пришёл голосовать. Мы сидим рядком, так, словно готовые уже идти в казематы, первым Лёня. Но тут его неожиданно вызывают за дверь. Проходит некоторое удручённое время, и он возвращается обратно. Осмотрел нас внимательно. Мы посмотрели на него. Выжидательно помялся, попереглядывался, присел. Он среди нас самый старший был и по чину, и по возрасту. Пропустил копну чёрных волнистых волос сквозь ладони, поразмыслил… время опечатывать ящики. И не то, чтобы он хотел сказать, да не сказал, но сказал, да будто никто не расслышал:
– А не свалить ли нам все бюллетени в урну?
Мы оцепенели, смотрим.
– Сыпьте, – говорит, – все до единого листа в ящики.
– Не испугались?
– Все перепугались, никто не спросил. Это был абсолютно не возможный в иное время, при иных обстоятельствах шаг у Сталина. Но там, в далёкой Молдавии, он, Леонид, перешагнул Сталина, и сделал это не по глупости иль с отчаянья. Как винтик, он хорошо знал потенциал сталинской машины, но как сын, одарённый матерью природой, тяжело переживал трагедию богатейшей днепропетровщины и иезуитскую казнь своего народа. Тот, кто заглядывал в эту бездну, теряет иллюзии.
Через некоторое время я спросил:
– А с кем он разговаривал?
– Точнее не скажу, но с Судьбой.
Комментариев нет:
Отправить комментарий