стр 58

вчера, и эти, что сегодня, и те, которые завтра, к вопросу о стоимости нашей жизни (ну, хотя бы как представителей фауны) никакого отношения не имеют…

– Столько дел: забросить золото в землю, да нацарапать рун. Дать подержаться за золотую приманку местному аборигену да сказать: «Будешь должен!» Оплодотворить уйму аборигенок в округе, апгрейдив тех до возможности рожать асов, способных вырезать и отца, и брата, да закрутить кровавую сечу... И всегда, и во все времена захваченная земля будет плодить столько палачей, сколько нужно, чтоб распять на ней мучаемый народ...
Конунг не ходит без золота. Без золота он не князь, он и есть золото: жук-скарабей, беспрестанно катающий свой питающий шар. Отними шар – уйдёт ментальная защита. Князь слабеет на глазах и разрывается в клочья сродственниками. Носится князь-конунг с золотом, как с писаной торбой: захватить, оборонить, поволхвить. (Золото надёжнее бросить в болото, обладающее подобной засасывающей ментальностью, и лучше, чтоб рядом дерево могучее стояло). Посмотреть на дело рук своих и хитро спросить кудесника-финна: «Ну, где она, погибель моя?» Попророчить «властителю Гардариков» гибель в бою – значит, живьём вознести его в пантеон богов. Ведали могучие колдовством финны, тем и спасали свой род тысячелетие, и, когда пришло время, влились в число просвещённых, счастливых народов. Но гнусна, без всякого мнения, викингу смерть от коня, с коим он в едином государстве слился. И, чтоб избежать участи – умилостивить Одина – скандинавы превратят захваченную землю в сплошной жертвенный круг. Много раз казнила древлян Ольга. Первый раз живыми закопала. Второй раз в бане пожгла. В третий – иссекла их пять тысяч. В четвёртый раз сожгла в городе воробьями да голубками, подтвердив доминирующие характеристики представительницы древнегерманской культуры – воинственность и моральную чистоплотность. Поморила тараканов – оттерла руки. И гулливеровы сковороды с поджариваемыми, и изуверские, многоактовые казни на Красной с кровей площади для самого Иоанна Рюрика, не есть акт слабоумия или нервного заболевания, но есть жертвоприношение Властелину, подарившему внеземное чувство властителя над захваченной территорией. Наслаждение, знакомое очень немногим. Именно за непереживаемость ощущений, за жизнь в недосягаемой для остальных роскоши и варили друг друга царские сродственники, а заодно и живших в недосягаемой нищете смердов варили.
– Я, – выдохнул Юрец, – по нелепости вступил в выборную компанию в сельские и поселковые подмосковные советы в восемьдесят шестом. Мы носили по деревне фанерную урну, и, надо признать, я немного заэнтузиазмил вначале – расшевелить этих деревенских клопов. Заходим в первый дом – тлен и запустение. Хозяева смотрят какими-то забельмёненными глазёнками, словно не уверены – то ли не впускать в дом, то ли испугаться начальников, но всё равно не впускать; вошли. Внутри вытертые постёлки, самодельный стол, переломанные табуретки. А в красном углу в каждом доме – обязательная доисторическая зингеровская швейная машинка. Сжало душу такое чувство, что нельзя при этакой нищете с человека и голос брать – стыдно. Что ни дом – всё одно: полная нищета! Я глазёнки в сторону забросил, а коммунистки – служки сельсоветские – те, словно лайнеры тихоокеанские, ходили. Да, лихое оно, время выборное. И было это за тысячу километров от твоей Руси – в России.